Нина села на краешек стула. Когда ей нужно сосредоточиться, она всегда садится на самый краешек. Спина прямая, как у балерины. Шея вытянута до боли. Временная, но безупречная прямота.

Вот так. Теперь можно думать.

Мальчик нахамил ей заслуженно – в ответ на ее истерику. Мальчик прав. Мальчик всегда прав, у него трудное детство и исключительно непростой анамнез. Во-первых, зачатие было пьяным. Здесь сомнений быть не может. Элайну элементарно подпоили. Крупная четырнадцатилетняя девочка с уже оформившейся пышной грудью и детскими слабыми мозгами, она стала легкой добычей какого-то узкоглазого самца. Самец этот, отдать ему должное, имел здоровое семя. Видимо, был неглуп и хорош собой. Слава богу, в физиологическом плане Мишенька имеет хорошую генетику. Психика, конечно, еще не окрепла должным образом, хотя и могла бы. Нина в свои восемнадцать лет была абсолютно взрослым и сильным человеком.

Не от хорошей жизни.

Конечно, ужасов полного сиротства Нина не знала. Бог миловал родиться, хоть и в годы одиозного Дюплесси^>* (премьер канадской провинции), но все-таки не в родном ему Квебеке, а в городе Ленинграде. Это Элайна с Мишенькой родились в Квебеке, но к тем временам католическую церковь уже убедили прекратить безобразия в сиротских приютах Канады. Ужасов воинствующего католицизма Нина, слава богу, не застала. Напротив, была она дочерью свободолюбивого атеиста.

Хазина, соседка по коммунальной квартире, из угловой комнаты возле кухни, на редкость сухопарая и длиннорукая, все всегда знавшая лучше других, даже в глаза звала его отщепенцем и стилягой. Громко! Наверное, это было правдой, Нина и сама всю жизнь «отщепенка».

Отец ее был безответственным юнцом, так никогда и не повзрослевшим. За такого, говорила Хазина, порядочной девушке выходить нельзя! Но мать Нинина вышла, забеременела и переехала в его теплую комнату, одну из лучших в громадной коммуналке на Литейном. Соседи начали ее гнать, но бумага из ЗАГСа уже была, и все успокоились. Вскоре отца-молокососа не стало – нелепая смерть. То ли по пьянке, то ли при каких-то иных, не менее постыдных обстоятельствах. На радость соседке Хазиной. А потом родилась Нина. Здоровая и с ранних лет удивительно послушная.

– Умная, видать, – говорила Хазина про Нину.

Что именно ей было «видать», никто не уточнял.

Нине было семнадцать, когда умерла ее мама: слабое сердце блокадного ребенка. Несовершеннолетняя Нина осталась одна в родительской огромной комнате – с двумя окнами во двор и никому не нужной круглой печкой (паровое уже провели). Соседка Хазина начала хлопотать, чтобы объединить ордера, чтоб ей, Хазиной, взять сироту под свою опеку (неровен час собьют девку с толку, ведь отец-то сильно был порченый, а яблочко от яблони, известное дело…), но завершить дело не успела: Нине исполнилось восемнадцать.

Одинокая девушка с неплохой жилплощадью, уже и студентка! Днем учится, вечером работает. Цыганка, однажды на трамвайной остановке схватившая Нину за руку и выманившая из ее карманов все, что там было (на свое счастье жалеешь?), по поводу учебы хмыкнула: «Замуж выйти да гнездышко свить».

Замуж, замуж, замуж… Нина шла по квартирному коридору, а вокруг, как майские жуки, носились эти жужжащие подозрения в скором замужестве. Седенькая и тихая Марья Семеновна Яльцева из комнаты с эркером пожелала ей (почему-то шепотом) «хорошего парня», а Хазина – «не дать себя раньше времени обрюхатить». Нина отмахивалась, не исповедоваться же ей перед ними?! Нина и сама о любви мечтала, любви искала и, ей показалось, нашла!

Жесткий словом (и телом!), высоченный, с каменной силой в уверенных руках, Артемий Черников (лет на десять старше Нины, может, и на пятнадцать), кандидат наук на битом «Запорожце», таскал ее с собой по компаниям, как дошколенка, не спрашивая. Иногда оставлял ждать в машине – терпела, не жаловалась.