– Но как же ты справишься без меня? – спросил я.

Она засмеялась, но тут поняла, что я не шучу.

– Все будет хорошо, – сказала мама. – Время пролетит незаметно, ты же будешь развлекаться, а я буду знать, что тебе хорошо и что ты с теми, кого любишь.

– Но откуда мы возьмем деньги на билет? – спросил я.

– Я заплачу кредиткой, потом разберусь.

Мы никогда не расставались больше чем на три дня, а теперь мама отсылала меня на целых три месяца? Я попытался воспротивиться, но вопрос, похоже, был закрыт. Наша демократия на двоих сменилась благонамеренной тиранией. Ну да ладно. Все равно я не смог бы убедительно притворяться, что перспектива провести лето с Макгроу и сестрами не радует меня. Я еще не стал столь изощренным лжецом.

В ночь перед моим отъездом, пока я спал, мама написала мне письмо, которое велела прочесть в самолете. Она писала, что я должен помогать бабушке и не ссориться с кузенами, что она станет скучать по мне, но в Манхассете мне будет лучше. «Я не могу позволить летний лагерь для тебя, – говорилось в письме, – поэтому считай Манхассет своим летним лагерем».

Никто из нас тогда не знал, что она отправляет меня в лагерь «Диккенс».

Прошло около двух недель с моего возвращения в Манхассет, когда это случилось. Я кидал резиновый мячик о стену гаража, представляя себя Томом Сивером, участвующим в турнире «Семерки», когда сквозь шум восторженной толпы – ветер, шелестящий в ветвях деревьев, – расслышал свое имя. Я поднял голову.

– Тебя не дозовешься, – сказал дядя Чарли. – Боже мой!

– Прости, – ответил я.

– Гильгамеш.

– Извини, что?

Он вздохнул и заговорил преувеличенно медленно, напирая на каждый слог еще сильней, чем обычно.

– Гильго. Бич. Хочешь поехать на Гильго-Бич?

– Кто?

– Ты.

– С кем?

– С твоим дядей. Да что с тобой такое?

– Ничего.

– Сколько тебе надо, чтобы собраться?

– Пять минут.

– Ответ неверный.

– Две?

Он кивнул.

В доме было пусто. Бабушка ушла за покупками, дед отправился прогуляться, а кузены, хоть и жили неподалеку, не показывались у нас из-за очередной ссоры между бабушкой и тетей Рут. Но можно ли мне ехать на пляж, никому не сказав? Мама много раз предупреждала, отправляя меня из Аризоны: никуда не ходи без разрешения. Вопрос похищения по-прежнему волновал ее, а бабушка частенько игнорировала мамины наставления. Вот только я не знал, что это мама с бабушкой попросили дядю Чарли чем-нибудь занять меня, потому что я слишком много сижу один и скучаю по маме. Они обратились к нему за помощью, предполагая, что он сам мне все объяснит. И не учли, что дядя Чарли, как тетя Рут, не склонен объясняться.

Я натянул плавки под шорты и сложил в пакет полотенце и банан, а потом уселся на крыльце, чтобы подумать. Но времени на раздумья не оставалось: дядя Чарли уже шел по газону в своей версии пляжного костюма – шляпа для гольфа под Бинга Кросби[15], очки «Фостер Грант», джинсы. Он скользнул за руль своего массивного старого черного «Кадиллака», который недавно купил у одного из приятелей Стива. Дядя Чарли обожал эту машину. Я посмотрел, как он поворачивает зеркало – нежно, словно отводя прядку волос с лица любимой. Потом он поправил шляпу, прикурил «Мальборо» и завел мотор. Отпустил ручной тормоз, отчего «Кадиллак» вздрогнул. Время вышло. Я задержал дыхание и бросился бегом. Когда я распахнул пассажирскую дверь и нырнул внутрь, дядя Чарли подскочил от удивления и воскликнул:

– О! – А потом, опомнившись, добавил: – Ладно.

Мы с ним переглянулись.

– Лучше пересядь назад.

– Зачем? – спросил я.

– У нас будут пассажиры.

Я уселся на подлокотник в центре заднего сиденья, словно принц, которого тащит за собой рикша, и мы покатили по Плэндом-роуд, мимо «Диккенса» и стадиона «Мемориал». На южной границе города мы притормозили у дома, все окна которого были закрыты ставнями. Дядя Чарли погудел. Из боковой двери вышел человек лет на десять моложе него, с блестящими темными волосами и печальными черными глазами. Крепкий, широкоплечий, с мощной грудью, он походил на молодого Дина Мартина. Мне показалось, это один из тех игроков в софтбол, которых мы видели пару лет назад, но сейчас он вел себя по-другому. Не смеялся и не дурачился. У него явно болела голова, и он прикрывал глаза, держа над ними ладонь козырьком, словно узник, выпущенный из каземата. Подойдя к машине со стороны водительской двери, он спросил хрипло: