Брат Виолы Фрэнсис и его жена тоже присутствовали на утреннем семейном сборище не полностью – то приходили, то уходили. Должно быть, Фрэнсис и есть тот самый сын-пацифист, о котором упоминала Элис. Он, кажется, переплетчик. Или печатник? Слишком много мейнелльства кругом, всего не упомнишь. По виду Фрэнсиса сразу становилось ясно, что он женился молодым.

– Зачем? – спросил его изгнанник через крышку рояля. – Почти любой брак – фальшивка либо катастрофа. – Он швырнул Фрэнсису грецкий орех. – Может, вы женились из страха перед самим собой?

– Я был сильно влюблен, – краснея, ответил Фрэнсис^>98.

Самый младший из детей Мейнеллов, еще один брат, доставал поленья из сугроба и сваливал в доме, по охапке за раз, чтобы высохли у огня. Старый спаниель по кличке Беспечный трусил за ним туда-сюда, словно по-прежнему считая своим долгом охранять младшего ребенка хозяев.

Беспечный, похоже, одобрил гостей – до такой степени, что неоднократно пытался совокупиться с ногой Лоуренса.

– У вас завелся поклонник! – объявил Фрэнсис.

Все, включая Лоуренса и Фриду, расхохотались, и Лоуренс нагнулся, чтобы потрепать шелковистые уши пса.

Последняя сестра, Моника, сидела чуть поодаль от огня, и большие боковины кресла скрывали ее почти полностью. Как странно, подумал изгнанник, сидеть так подчеркнуто отдельно, когда вся семья в сборе. Фрэнсис заметил беспокойство на лице гостя.

– У нее опять вселенская скорбь, – пожал плечами Фрэнсис.

Подошла Виола и зашикала на брата. Она шепотом объяснила, что их старшую сестру бросил высокоученый муж, уважаемый доктор биологии и евгеники. Изгнанник кивнул: мужчина, живущий рассудком, измеряющий окружность чужих голов, может сделать женщину только несчастной. Бедняжка.

Виола, ровесница изгнанника – ей тоже под тридцать, – была обручена с издателем Мартином Секером и (возможно, из-за собственного блаженства) смотрела на душевное состояние сестры с абсолютно искренним, но, как подумал изгнанник, беспочвенным оптимизмом. Виола тихо сообщила гостю и его подошедшей в этот момент жене, что Моника страдает от «нервов», но сейчас, «безо всякого сомнения, идет на поправку» в собственном уютном коттедже.

Он заметил, как Фрида прищурилась, когда Виола выдала диагноз. Его жена терпеть не могла больных, а в существование многих болезней просто не верила, но сейчас хотя бы удержалась от того, чтобы, по обыкновению, резко бросить: «Истеричка».

Он же, со своей стороны, абсолютно ясно видел, что Моника отнюдь не «идет на поправку». Она несла в душе глубокую рану и почти наверняка сейчас переживала нервный срыв. Утром, за завтраком, он опознал напряженно сжатый рот, медленную, монотонную, невыразительную речь, лиловые синяки под глазами – остекленевшими, одновременно лихорадочными и мертвыми. Он сам только что кое-как отошел от края той же пропасти. Смотреть на Монику было для него мучительно. Она воскрешала в памяти ядовитую тьму, от которой, как ему хотелось верить, он освободился навсегда.

На квадратном поле, где стояла «Колония», Моника занимала хорошенький коттедж рядом с Уинборном, построенный для нее отцом. После ухода мужа лондонское общество стало для нее невыносимо. Ее коттедж и при нем огород до самой опушки молодой дубовой рощицы^>99 отстоял всего на полсотни ярдов от их собственного хлева. Моника («Магдалена») жила там с Мэри, десятилетней дочерью, которая не ходила в школу.

Из слов Виолы он заключил, что ее племянница Мэри существует в Грейтэме более-менее безнадзорно: собирает птичьи гнезда, растит шелковичных червей, играет с местными деревенскими ребятишками и бесконечно фотографирует камерой «Брауни», которую ныне отсутствующий отец подарил прошлым летом, чтобы дочь больше не претендовала на его внимание.