Хруст веток под ногами, птичий крик,

Овраг, поросший бешеной травою,

И плеск ручья, и грозный тигра рык,

Бредущего с охоты к водопою, -

Все это лес, и музыка его.

Всем жителям Земли она знакома.

Но горожанин не поймет в ней ничего,

А леший слышит зов родного дома.

Он дух лесной; и плоть от плоти леса,

Его глаза, и уши, и душа.

То он злодей, а то большой повеса,

Но чаще тень, что стороной прошла.

Нетрудно встретить лешего в лесу:

Окликни лишь, да разглядеть сумей –

Быть может, встанешь с ним лицом к лицу,

Но не рассмотришь черт среди ветвей…

Но лес ревнив, и нежить это знает.

Непросто даже лешему порой

Из чащи выйти; та не отпускает,

Встав на пути зеленою стеной.

Огонь и тот, устав, стихает скоро.

Никто другой не проживет и дня,

Смирится в ожиданье приговора,

Познав все ужасы лесного бытия.

Но Афанасий лесу был родной,

Его пугать – нелепая затея.

Шел налегке, с котомкой за спиной,

Мечтами с каждым шагом богатея.

Не близок путь, и чем себя занять?

Не все же морокуше подпевать.

А мыслям волю дай – и не унять.

О ведуне он начал вспоминать.

Еще не позабылось это время –

В леса ведун пришел и жил средь них.

Он с нежитью делил проклятья бремя,

Приняв обычаи и все повадки их.

Лечил от сглаза, отводил заклятья,

На Ерофея бешенство снимал,

А на русальнице рядил шутовок в платья,

Чтоб их нагими леший не видал.

Ни то ни се он был, ни друг, ни враг.

Не человек уже как будто – и не бес.

Он для житья облюбовал овраг

И жил отшельником, не покидая лес.

Не то чтоб ведуна в лесу любили –

Как был чужак, так и остался им, -

Но до поры и ненависть таили,

Ему платя презрением своим.

Все изменилось сразу, лишь узнали –

Ведун с ведьмачкою сошелся и живет.

Кикиморы – и те тут возроптали:

«Позор на наши головы падет!»

Он из людей, она – иного рода,

Меж ними пропасть пролегла навек.

Недопустимо честь пятнать породы.

Нечистой силе ненавистен человек.

Судили их, и ведуна изгнали.

Что с ведьмой стало, леший плохо знал.

Слыхал он только, как в лесу болтали:

Мол, в родах умерла, а плод – гидроцефал.

Но так ли это? Может быть, и врали,

Чтоб неповадно было нежити грешить.

Русалок взять – давно уж потеряли

Стыдливость девичью. И как ее внушить?..

– Помилуй беса царство князя тьмы! -

Ворвался в размышления вдруг голос. –

Забыл ты, видно, как любили мы

Срывать с русалок грудь прикрывший колос?

И что бы было, будь они стыдливы?

И где тогда ты лицемерье прятал?

Коровы, знаешь ли, с того и не бодливы,

Что их с быком в хлеву пастух сосватал.

– Эй, Никодим, как смел ко мне без спроса! -

Взъярился Афанасий, озираясь. –

Ну, берегись, я вытопчу все просо,

И будешь голодать всю зиму, каясь!

– Скрыть хочешь мысли – думай тише.

Вам, лешим, эта истина знакома?

Тебя, мой друг, слыхали даже мыши.

Ты все же в поле, Афанасий, а не дома.

И в самом деле, лес был за спиной,

А перед лешим простиралось поле.

Здесь даже воздух, грезилось, иной,

И с каждым вздохом опьянял он волей.

– Вы, лешие, в лесу совсем забыли,

Что в поле даже у травы есть уши.

– А вы бы, полевые, отучили

Свою траву чужие мысли слушать!

Был леший с полевым уж век знаком,

Немало в прошлом вместе почудили.

Слыл Никодим беззлобным чудаком,

Но за беспутство все его бранили.

Завечерело, и в лучах закатных

Сгустились тени, пали в чернозем –

И Никодим, приземистый, но статный,

Встал перед лешим в облике своем.

– Здоров будь, Афанасий, бес пропащий!

– Будь вечность жив и здрав, друг Никодим!

– С каким попутным ветром к нам из чащи? -

И полевой расцеловался с ним.

Но сей порыв смутил тотчас обоих,

Ведь не в чести у нежити такое.

И с малолетства приучают их,

Что бес тогда лишь бес, когда задумал злое.

– Как будто что-то мучает тебя, -

Молчание нарушил Никодим.