Так, впрочем, Пушкин помнил, в сей миг, практически все свои встречи, словно калейдоскоп из пережитых событий, вместо битого цветного стекла, с этим кузнецом, с этим странным, суровым и замкнутым для окружающих, но весьма щедрым, и на ум, и на чувства, для тех, кого решил посвятить в свои товарищи или в друзья человеком, осуждённым социальной системой к двенадцати годам лишения свободы, по статье, карающей за нанесения умышленного вреда служителям церкви и их имуществу.

Этот странный человек имел не только странную, редкую для Азирии, в точности схожую с известным певцом ушедшей эпохи фамилию, что, разумеется, привлекло Пушкина, как пациента с той же проблематикой. Ещё большая привлекательная странность кузнеца по фамилии Цой заключалась в его способности порождать вокруг себя легенды. Каким-то неведомым чудом по зоне распространялись тревожные слухи о тайной силе и тайном могуществе сего человека. Фактически с кузнецом Цоем не хотел связываться ни один более-менее трезвый дубак*; тогда как небылицы о могущественном и тайном колдовстве кузнеца не давали покоя алчным до власти и силы завхозам, дневальным, бригадирам пром-зоны, да и всем, активно проводящим время своего осуждения арестантам.

И не раз, за всё время их невольно завязавшейся дружбы, кузнец показывал Пушкину разнообразные чудеса, не то – фокусы. Но, тем не менее, больше всего дружба их сплотилась вокруг интереса и безусловного восторга к некоей, хранимой кузнецом весьма осторожно книге.

Книга, но вовсе не та, которую принёс в изолятор, ставший хозяином зоны старший опер полковник, погубивший на глазах души Ярилы в своём штабном кабинете кузнеца Цоя. Эта книга, хоть и была внешне чем-то похожа на ту, что листал находившийся временно в теле кузнеца Ярила, завёрнутая в такой же, что и книга восточного мастера невзрачный зелёный брезент, эта – ещё не знакомая нам книга заинтересовала Пушкина намного более, чем изучение единоборств, книга ведала в прямом смысле о магии и отношениях с духами или с демонами.

То не была обще-популярная, доступная рядовому потребителю книга; то был истинный, попавший в лагерь неведомыми путями, древний фолиант эпохи языческого культа нынешней территории Азирии. То была практическая чорная книга, где объяснялось прямо и доступно – какую жертву следовало совершать, ради чего, в каком виде, количестве и как именно, то есть – весь необходимый для жертвоприношений ритуал.

Именно там, как вспомнил в тот, последний для своего земного существования миг Пушкин, в той книге почерпнул он этот обряд; и ныне воздавал собственную жертву из собственной плоти для описанной в той книге Богини, готовой принять за это душу страдальца к себе в обитель отдохновения, дабы не возвращаться вновь к мучениям в колесе земной Сансары.

В тот миг лицевая сторона идола, с торчащими из-за спины, скованными запястьями поэта, озарилась вспыхнувшим, громадным, синим от бензина пламенем. Пламя заиграло ввысь, вздрагивая вширь, отпуская в небо клочки чёрного дыма, и, выровнявшись, наконец, в устойчивую форму, приобрело мистически совершенный силуэт огромной бабочки.

На этом сей сюжет завершился, и проигрываемое для Александра-младшего видео с сайта пошло по кругу, открывая вновь первые минуты запечатленного Эрудитом Че репортажа.

“Нескладуха какая-то получается! Ведь я видел собственными глазами, как парня этого застрелили среди площади, после падения вертолёта… и на памятнике он скакал, читая стихи, живёхоньким… да что там – видел! Из одного ствола, ведь, пули попали не только в него, а ещё и в меня самого! Выходит дело, – поджёг этот – не более чем фарс, не более чем шоу, устроенное им ради каких-то собственных целей! Конечно! Там же присутствовал этот говорливый паяц из команды Нагваля – Эрудит!… Кому же ещё, как ни этому умнику, гораздому, наравне со своим друганом Доном Джоном, шутить даже во время обоюдного обстрела, кому могло прийти в голову устроить показательный спектакль самосожжения, приплетая к тому же и религиозно-идеологическую подоплёку, выгодную для его хозяйки Велги?!… И уж очень подозрительно выглядит конец репортажа: сюжет, прервавшийся по причине остановки записывающего устройства… Подозрительно! Конечно, это фарс! Пушкин жив! Пушкин жив, и где-то бродит сейчас с Эрудитом на пару вокруг убежища своего недальновидного предателя братца!” – лихорадочно перебирая воспоминания прежней своей жизни, в подаренном при рождении самим Акбаром теле усатого воина-горца, размышлял майор, чрез глаза Александра-младшего вновь взирая на запечатлённый Эрудитом репортаж.