Очевидно, мне необходимо было поговорить с этим мэтром науки. И удалось найти его в Оксфордском университете. С непритязательной щедростью этот нобелевский лауреат несколько раз разговаривал со мной, скромным аспирантом, по трансатлантическому кабелю. Я рассказал о первом сеансе с Нэнси и другими клиентами и о своих предположениях относительно связи ее реакций с «оцепенением животных». Он был взволнован возможностью, что реакции неподвижности, наблюдаемые у животных, могут играть важную роль и у людей в условиях неизбежной угрозы и экстремального стресса, и поощрял меня продолжать исследования[11]. Иногда я задаюсь вопросом, смог бы продолжать без его поддержки, а также без поддержки Ганса Селье (первого исследователя стресса) и Раймонда Дарта (антрополога, открывшего австралопитека).

В памятном телефонном разговоре Тинберген попенял мне своим голосом доброго дедушки: «Питер, в конце концов, мы лишь кучка животных!» Однако, согласно недавним опросам общественного мнения, лишь половина западного мира (и еще меньше в Соединенных Штатах), похоже, верят в эволюцию и, следовательно, в нашу тесную связь с другими млекопитающими. Тем не менее, учитывая очевидные закономерности в анатомии, физиологии, поведении и эмоциях, а также поскольку у нас с другими млекопитающими одни и те же участки мозга отвечают за выживание, разумно предположить: мы можем разделять с ними и общие реакции на угрозу. Следовательно, было бы полезно узнать, как животные (особенно млекопитающие и приматы более высокого уровня) реагируют на опасность, а затем понаблюдать, как они успокаиваются, восстанавливаются и возвращаются к равновесию после того, как угроза миновала. К сожалению, многие практически потеряли эту врожденную способность к стрессоустойчивости и самоисцелению. И это, как мы увидим далее, делает нас уязвимыми перед потрясениями и травмой.

Однако только в 1978 году я смог подвести под свои наблюдения более твердый фундамент. Работая в Исследовательском центре Эймса в НАСА в Маунтин-Вью, Калифорния, и продолжая работать над своим подходом «тело/разум» в Беркли, я проводил каждую свободную минуту в естественно-научной библиотеке для аспирантов. Одним темным и дождливым декабрьским днем 1978 года я, как всегда, засел там. В ту эпоху, задолго до появления Google или чего-либо отдаленно напоминающего ПК, моим обычным способом изучения библиотечного фонда было, захватив ланч, пролистать как можно больше томов, которые могли так или иначе относиться к интересующей меня теме. Используя этот, возможно, не самый быстрый и эффективный метод, я наткнулся на множество удивительных жемчужин, которые, возможно, не обнаружил бы с помощью «высокотехнологичной» поисковой системы. Именно поисковые усилия заложили теоретическую основу для работы всей моей жизни.

Однажды я случайно наткнулся на умопомрачительную статью Гордона Гэллапа и Джека Мейзера, где описывалось, как вызывался «паралич животных» с экспериментально контролируемыми переменными. Данная статья, которую я подробнее рассматриваю в главе 4, дала мне ключ, позволивший связать наблюдения за клиентами (вроде Нэнси) с пониманием, как определенные инстинкты выживания, основанные на страхе, формируют травму и способствуют ее исцелению. Мне повезло: у меня была свобода теоретизировать и размышлять подобным образом, поскольку травма еще не была официально определена как посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) и до ее категоризации было более десяти лет. Я рад сообщить, что по этой причине никогда не относил травму к категории овеществленной и неизлечимой болезни, как ее определили в ранней литературе о ПТСР.