. В то время как среди экономистов укоренилось мнение о социологии как о псевдонауке, социологи досадовали на «экономический империализм». Один из подходов к глубинной причине методологических различий, вызывающих столько разногласий, был предложен итальянским экономистом Вильфредо Парето в «Трактате общей социологии»[191]. Как пишет Сведберг, «он исходил из предпосылки о том, что экономическая теория изучает рациональные действия, а социология – нерациональные, или, говоря терминами Парето, “логические” и “нелогические” действия»[192]. Интересно, что эта точка зрения приводится и в классической работе Пола Самуэльсона «Основания экономического анализа», где говорится, что «многие экономисты академического круга разграничили бы экономическую теорию и социологию, сказав, что они изучают соответственно рациональное или иррациональное поведение, причем термины эти определяются в нечетком контексте теории полезности»[193].

Некоторые, как Шумпетер, пытались сохранить какие-то каналы для связи открытыми, но их усилия были тщетными. Прекрасным примером служит Толкотт Парсонс, учившийся на экономиста, но переметнувшийся на другую сторону и ставший одним из виднейших американских социологов. Задавшись целью продолжить Веберово учение об экономике и обществе[194], он посвятил значительную часть своей работы изучению отношений между двумя науками. В его книге «The Structure of Social Action» («Структура социального действия»), вышедшей в 1937 г., центральной была тема разделения труда. Экономическая теория, считал Парсонс, должна сконцентрироваться на цепочке целей и средств, с которой связана рациональная адаптация редких средств для достижения альтернативных целей. Роль же социологии, писал он, заключается в изучении той части цепочки, которая связана с безусловными ценностями[195].

Как отмечает Марк Грановеттер, подход Парсонса был непродуктивен по двум причинам. Раскритиковав экономистов-институционалистов, он помог сжечь потенциальные мосты между экономической теорией и социологией, а предложив формальное разделение труда между этими двумя науками, он помог закрепить их размежевание. «Если экономическая теория была полностью адекватна в рамках своей области, отдельной от области социологии, которая должна была заниматься системами ценностей и институциональными предпосылками экономической деятельности, то у экономистов почти не было мотивации обращать внимание на социологию, если только их не интересовали эти темы, которые в тот период мало кого интересовали»[196].

В качестве примера растущей враждебности между экономической теорией и социологией[197] можно вспомнить Карла Поланьи, прославившегося изобретением понятия «укорененность» (embeddedness)[198]. Продолжая добрую традицию, начатую Дюркгеймом, Поланьи писал свои труды с нескрываемой антипатией по отношению к экономической теории. Он был убежден, что распространение того, что он называл «рыночным менталитетом», приведет к уничтожению общества: «Для Поланьи сама идея совершенно не регулируемого рынка труда была отталкивающей, и он считал рыночную идеологию британских экономистов некоей недоброй утопией»[199].

Если отвлечься от того, что Шумпетер называл «взаимной перебранкой», мы увидим, что попытка создать экономическую социологию как некое совместное предприятие между экономической теорией и социологией была весьма трудной задачей. Вспомним, что Юн Эльстер называет «давним расколом» между общественными науками. В основе давнего противостояния между homo economicus и homo sociologicus лежат диаметрально противоположные взгляды на целый ряд проблем, среди которых центральное место занимает методологический индивидуализм (эта тема была также ключевой в ходе Methodenstreit, разделившего индуктивный и дедуктивный подходы к получению знаний).