– Сейчас подадут настояще-грузинский шашлык! – возглашает Ломидзе.

– Нет! Не настоящий? Александр Сергеевич! Хотите знать, настояще-грузинский шашлык какой бывает?.. Это… это как тифлисские бани, такой же оригинально! Вы в наших тифлисски бане еще не были? – ломаным языком, но быстро говорит другой грузин – Кобахидзе.

– Как же не был? С дороги и не быть? Великолепные бани! – отвечает Пушкин.

Кобахидзе доволен, что Пушкину понравились тифлисские бани.

– Ну вот! Значит, видали там как? Горячий источник – горячая вода, холодный источник – холодная вода! Топить не надо, зачем? И зимой не топят! Горячий источник – те же дрова горят! Тепло. Эт-то была умная грузинская голова – там бани устроила! И мойся, и купайся себе, сколько хочешь! Серная, лечебная вода! И от известных болезней помогает! Да, да!

– И в одной ванне моются, может быть, двадцать человек! – вставляет Батурин.

– Может быть, сто двадцать – какое дело? Хотите один мыться – купите баню на три часа, никого не пустят, мойтесь, пожалуйста! – горячо защищает свои бани Кобахидзе.

– Непременно! А чем же баня тифлисская похожа на грузинский настоящий шашлык? – лукаво спрашивает Пушкин.

Общий хохот. Крики:

– Браво, Александр Сергеич!

Но Кобахидзе не теряется и не обижен. Он объясняет Пушкину:

– Я сказал: так же оригинально… только с другой точки! Берется для этого целый бык… такой огромный буйвол, – целая туша, и вот ее жарят…

– Как? В печке? – удивляется Пушкин.

– Как шашлык! Такой ог-гонь большой, костер, и на толстый железный прут туша… – ретиво рассказывает Кобахидзе.

– И неужели может прожариться?

– О-о!.. Но в буйволе теленок! – торжественно поднимает палец кверху Кобахидзе.

Пушкин вставляет кротко и терпеливо:

– Я вижу, что теленком не кончится!

Общий хохот покрывает эти кроткие слова поэта.

– Вы совершенно правы, Александр Сергеич! В теленке – баран, – возглашает Кобахидзе.

– Позвольте мне досказать: в баране – индюшка! Так? – спешит докончить Пушкин.

– Гусь! Не индюшка, нет, – гусь!

– Совсем как деревянные пасхальные яйца: в синем – красное, в красном – желтое et cetera! – замечает Пушкин. – Не-ет! От такого шашлыка увольте! Сгореть все это может, конечно, но чтобы прожарилось, как следует, со-мне-ва-юсь!

Входят несколько человек кавказцев с прутьями дымящегося шашлыка, и Кобахидзе, указывая на прутья, кричит:

– Александр Сергеич, вы правы! Этот шашлык лучше того, но только и этот – то же настояще-грузинский! Имеретинцы – вот те из простой обыкновенной курицы тоже могут делать чудо: блюдо богов.

И вот, когда все заняты стаскиванием шашлыка с прутьев, и кипит общее оживление, вдруг раздается вдали за деревьями мелодия, производимая каким-то восточным инструментом.

– Что это? – спрашивает, прислушиваясь, Пушкин.

– Это зурна! – объясняет Ломидзе.

– А-а! Какая прелесть! Зурна! – Пушкин даже подымается, вглядываясь в темноту.

– О-о! Зурна!.. Это… – И Кобахидзе поднимает палец и крутит головой. Но тут к мелодичной зурне присоединяется какой-то другой инструмент, более сильный.

– А-а… Это что-то будто бы мне знакомое! – оживляется еще более Пушкин.

– Это волынка… Имеретинская волынка – инструмент чабанов, – говорит Савостьянов. – Когда они пасут барашков в горах и играют на своих волынках там, на высотах, – это производит большое впечатление!..

– О-о, наши чабаны! Это такой народ, Александр Сергеич, – молодым собакам своим уши режут, в катык… как это сказать? мочают, собакам кидают, – на, ешь! Собака свои уши – ам! О-очень тогда злые бывают!

– Ка-ак, как? – изумляется Пушкин. – Собственные уши глотают? И от этого становятся еще злее? Ха-ха-ха-ха! Только не говорите, ради бога, этого моим критикам! Ведь они не додумаются отрезать свои ослиные уши и сожрать их, но я-то, грешный, куда же денусь тогда от их анафемской злости!