– Какое прекрасное имя! – можно было бы решить, что Полина всего лишь дружелюбна, но она растягивает звуки, обводит расфокусированным взглядом стол и движения ее слегка неловкие. Она явно пьяна, увы, и Кира это понимает. – Давайте дружить, Кира? Мне так не хватает подруг!

– Давайте! – улыбается та. – Вам вино повторить?

– Конечно! Мы же друзья!

Кира убегает, и Полина тут же про нее забывает. Она вытаскивает несколько зубочисток из салфетницы и начинает их ломать. Каждое ее движение кажется чуть неловким, будто она сейчас промахнется и мимо салфетницы, и мимо бокала, из которого допивает последние капли.

– У тебя тушь размазалась, – говорю я, наблюдая за ней с острой жалостью.

– Я сейчас… – отвечает она и долго роется в сумочке, но потом плюет, выбирается из-за стола и, пошатываясь, идет в туалет.

Пока ее нет, приносят вино, я разливаю его по бокалам, но себе наполовину разбавляю водой. Мне не хочется падать во тьму опьянения. Я вообще не понимаю, как от алкоголя может стать легче. Слишком хорошо я помню, как пила в юности после разрыва со своим музыкантом. Напиваешься вечером и становится очень себя жаль, хочется позвонить ему и все вернуть. Погружаешься в мир расплывчатых звуков и обрывочных мыслей, вроде бы становится чуть легче – но нет. С утра все так же плохо, но еще добавляется похмелье. А если успела что-то написать – еще и стыд.

С тех пор я не пью, когда мне грустно, разучилась.

Полина возвращается, петляя между столиками в пустом зале. Натыкается на официантку, другую, не нашу, но задерживает ее и что-то долго рассказывает. Судя по лицу официантки, ей очень хочется на ручки и к маме, но приходится терпеть.

– Знаешь, – говорит Полина, когда возвращается и садится на свое место за столом. – Я могла бы догадаться. Могла бы понять раньше. У меня иногда ни с того, ни с сего болел низ живота. Я обошла трех гинекологов, двух терапевтов и сделала УЗИ. Все в порядке. Просто почему-то сильно ноет, как перед месячными. Я просто чувствую, когда он с ней.

Ее глаза снова накрашены, но веки припухли, словно она долго рыдала. Хотя, возможно, она промахнулась и ткнула кисточкой для туши в глаз.

– Думаешь, это уже долго длится?

– Нет. Не знаю. Я не спрашивала, – Полина подхватывает бокал с вином и делает хороший глоток. – Боюсь узнать. Но, думаю, где-то… полгода. С зимы.

– Он изменился? Стал равнодушнее или… – я мешкаю, подбирая слова. Самое ужасное, что это больше не дежурный разговор, мне правда интересно. – Наоборот? Говорят, мужчины, когда чувствуют вину, начинают с женой вести себя нежнее.

– Нет, – она качает головой и к растерзанным зубочисткам добавляет обрывки салфеток. Красные, белые, зеленые ошметки устилают стол. – Вообще нет. Ничего не менялось, я даже не догадывалась. Все было, как всегда – он задерживался не чаще обычного. Только…

– Что?

Полина задумывается. Она отодвигает всю гору мусора, которую наплодила за время нашего разговора и снова хватается за бокал. Кира подбегает и сметает ошметки салфеток и зубочисток со стола на маленький поднос.

Встречается со мной глазами:

– Что-нибудь еще хотите?

– Зеленого чая, – прошу я.

Хватит на сегодня вина.

А вот чашу вины я еще не выпила до дна. Все только начинается.

– Он стал дарить мне подарки. Раз в неделю, иногда чаще. И всегда привозил из командировок что-нибудь интересное. Не просто, знаешь, сережки из магазинчика на вокзале, а что-то по-настоящему красивое. Голубоватый фарфоровый молочник из Гжели, черную икру из Астрахани, ростовскую финифть. Ну или просто брюлики.

– После каждой измены? – внутренне холодея, спрашиваю я.