Почудилось ему, будто в эту минуту сам Господь взирает на него сверху и благословляет на долгую и счастливую жизнь, а рядом с Господом, по правую от него руку, сидит его отец, Евлуп Артемьевич, и улыбается: дескать, у меня всё хорошо, сынок, и у тебя теперь тоже всё будет хорошо. Слёзы выступили у Ванюшки на глазах. Он поднял лицо кверху, раскинул руки, вдохнул полной грудью благоуханный воздух земли. Подумалось ему: «Ещё немного – и воспарю!» Но нет, крепко стоял он на ногах, только сил будто прибавилось в нём многократно. Троекратно перекрестился Ваня прямо на небо и, обновлённый, поспешил к дому.

В первую же весну посеяли и рожь, и горох, и гречиху, и пшенички чуток. Ещё по снегу на неудобьях Ваня посеял клевер. Но больше сеяли лён, он хорошо тут рос, на целине. Осенью лён рвали, трепали, мяли, вязали в пучки и продавали на ярмарке в Бую. Братья работали в поле, мать с Анной – дома и в огороде. Осенью урожай собрали, а тут опять незадача: закупочные цены такие мизерные назначили, что ни за кредиты, ни по налогам по гроб жизни не рассчитаться. Пришлось опять побузить. Ну, как-то всё утряслось всё же. Ладно. Стали дальше жить.

В этот год решили немного пшенички посеять на Битохе. Ваня скинул фуфайку и вышагивал по пашне с лукошком на шее в одной холщовой рубахе. Солнце припекало, хотел и шапку снять, да уж поздно, среди поля не бросишь. Шёл вровень с Николаем, не отставал, хоть ноги у брата куда длиннее. Николаю уже впору стал старый отцовский пиджак, и фуражка на нём тоже отцовская. Ваня искоса поглядывал на брата: какой-то он смурной сегодня. Может, задумал что?

Обедать сели без старшого, тот пахал далеко от них, обедал один.

– Кольк, а Кольк, а ты с кем сейчас на пашне говорил? – Ваня хрустнул солёным огурцом. – Чё молчишь? Я ж видал, как ты губами шевелил. Поглядел вокруг – нет никого, птички только цвиркают, а ты вроде как разговариваешь, башкой машешь.

Николай не спеша прожевал печёное яйцо, закусил солёным огурчиком с картошечкой, запил квасом. Затем на кусок ржаного хлеба положил толстый ломоть солёного сала, двумя руками поднёс сначала к носу, с наслаждением втянул запах ноздрями, закрыв глаза, широко открыл рот и откусил едва ли не половину.

– Здоров же ты пожрать, братуха! Гляди, не лопни!

Ваня подобрал с расстеленного полотенца хлебные крошки, закинул в рот. Полотенце аккуратно свернул, убрал в корзинку.

– Не боись, не лопну, – добродушно пробурчал набитым ртом Николай.

Насытившись, братья разлеглись на полянке, подставили лица солнышку.

– Уйду я от вас, Ваня. Ей-богу, уйду. Ты покуда не говори нашим, а то мать ругаться станет.

– Ругаться? Возьмёт лутошко да отмутузит хорошенько! Далёко ли собрался? Присмотрел уже место, где булки прямо с неба падают?

– Митроха намедни сказывал, на железной дороге люди нужны. В Куеде, правда, станцию уже отстроили; ну, небось на всей-то дороге не одна станция, найдётся и про меня дело.

– Ты, гляжу, всё уж обдумал. Хорош. Не, Колька, мать тебя не отпустит.

Ваня перекатился на бок, упёрся локтем в землю, голову положил на раскрытую ладонь и смотрел теперь на брата с удивлением и завистью.

– Можно подумать, старшой её разрешения спрашивал, когда на войну убегал. В мои-то годы он уже и повоевал, и Анну к нам привёл.

– Дак и ты приведи кого-нибудь, вон хоть Маруську Кузнецову. Видал я, как в прошлое Рождество она на тебя зырила.

– Дурак ты, Ваня.

– Сам дурак. Ты вот лучше скажи, что ты такое делать можешь, чтоб на железной-то дороге робить?

– Да что скажут, то и могу. Вот хоть плотничать. Инструмент от отца сохранён.