Случались, впрочем, и хорошие дни на Чикен-стрит, когда надрываться не приходилось. Сражаясь с платками, которые еще надо научиться носить, иностранки вручали мне свои сумки и платили порой целых пять долларов за то, что я тащил покупки. Джамиля мило улыбалась и получала столько же – ничего не таская.

– И как же тебя зовут? – спрашивали эти красивые женщины с белой кожей и красными губами.

– Фавад, – отвечал я.

– Ты хорошо говоришь по-английски. В школу ходишь?

– Да. Хожу. Каждый день. Мне очень нравится.

Это была правда, мы все ходили в школу – даже девочки, если им отцы разрешали, – но зимой и летом, когда становилось слишком холодно или слишком жарко, чтобы учиться, занятия были короткими, а каникулы длинными. И английский язык мы на самом деле узнавали на улице. Иностранцы охотно учили нас новым словечкам, которые легко запоминались.

И пусть Джахид был прав, и они разбомбили нашу страну, чтобы отстраивать ее теперь заново, мне все равно нравились иностранцы, с их потными белыми лицами и толстыми кошельками, и это оказалось кстати – потому что в тот день, вернувшись в дом своей тети, я узнал, что теперь мы будем жить с ними.

Сборы много времени не заняли – из вещей у нас всего и было, что шерстяное одеяло, кое-какая одежда да Коран. Могло бы быть и больше, но тетя решила, что котелки и кастрюли, которыми мы обзавелись за прожитое у нее время, принадлежат на самом деле ей.

Мать была не в настроении спорить и только плюнула под ноги сестре, прежде чем прикрыть лицо и вывести меня за дверь.

– До свиданья, Джахид! – крикнул я.

– До свиданья, Фавад-джан!

Удивленный ласковым словом «джан», добавленным к моему имени, я оглянулся – как раз вовремя, чтобы увидеть, как мой двоюродный брат утирает неведомо что со своего единственного здорового глаза.

– Не забывай нас, ослиная писька! – быстро исправился он и в ту же секунду получил в ухо кулаком от своей толстой мамаши.

На то, чтобы дойти от Хаир Хана, окраинного района города, до Вазир Акбар Хана, где находилось новое жилье, у нас ушло целых два часа, и за это время мне только и удалось узнать от матери, что жить мы будем с тремя иностранцами – двумя женщинами и одним мужчиной. По имени она знала только одну из женщин, ту, что нас пригласила, – ее звали Джорджия. И оказалось, что мать уже несколько недель для Джорджии стирает.

Раньше она об этом не упоминала.

– Но почему ты для нее стираешь? – удивился я.

– Чтобы заработать. А ты что думал?

– Почему она сама не стирает?

– Иностранцы не умеют – им для стирки нужны машины.

– Какие?

– Стиральные.

Верилось в это с трудом, но я не сомневался в словах матери. Да, рот она открывала редко, но если уж открывала, то всегда говорила правду. А еще я знал, что иностранцы не верят в Бога, поэтому вполне возможно, что им, предназначенным для ада, Он не дал даже таких простых умений, какими благословил нас, обыкновенных афганцев.

– А шить она умеет?

– Нет.

– А готовить?

– Нет.

– Муж у нее есть?

– Нет.

– Неудивительно.

Мать засмеялась и на ходу обняла меня. Я поднял взгляд, но лица ее сквозь сетку чадара было не разглядеть, поэтому я только крепче сжал ее руку, и уши у меня запылали при мысли, что мне удалось заставить ее улыбнуться.

День обещал стать лучшим в моей жизни.

Хотя я не помнил на самом деле, что было до переезда к тете, я все же понимал, что моей маме приходилось там нелегко. Под крышей этого дома, заточенные в маленькой комнате с тонким ковром, не спасавшим от холода и неровностей бетонного пола, мы были словно узники, которых едва терпят.

Уборная там тоже была для матери мучением – вечно заляпанная стараниями четырех неаккуратных мальчишек и мужчины, мучимых периодическим поносом, летней малярией, зимней простудой и всесезонными глистами. И тем не менее мы должны были изображать благодарность, потому что тетя приютила нас в ту ночь, когда мы потеряли все.