– Печень? – оживился Дэвид. – Вы сказали печень?

– Именно. Некоторые вставляют себе новую печень, чтобы есть и пить без опаски. Сколько влезет. А что?

– Ничего… просто несправедливо это как-то.

Печень… Дэвида это заинтересовало. Совсем недавно Гаред, его сослуживец, выиграл у него довольно крупную сумму. Для Дэвида крупную. Соревнования «кто кого перепьет» в тесных стенах казарм были явлением нередким. Они пили и пили, пока один из них не свалился прямо под стол, сдавшись телом, но не уступив духом, и это был Дэвид. Ровно до того случая ему не было равных в преодолении своих страхов, а тут, совершенно неожиданно, он проиграл. За несколько недель до поединка Гаред лежал в госпитале и вернулся оттуда сильно воодушевленным. У Дэвида закрались подозрения, что неспроста. Может, он сделал операцию по улучшению печени, там, в госпитале? Может, его победа была обманом? Сильная печень поможет своему хозяину перепить любого. Эдак можно кого угодно одурачить. Так нельзя. Это нечестно. Если это правда, Дэвид мог потребовать обратно свои деньги. Сказать, что победа была подстроена. Только он опасался этого делать, руки у Гареда тоже были сильные.

– Аа… хмм… док, – замялся Дэвид. – Мне можно делать то, что я делал раньше?

– Что вы имеете ввиду?

– Пить… разное…

– Ооо… это деликатный вопрос, – Вертиго прошелся сморщенной рукой по блестящей лысине. – К сожалению, алкоголь плохо влияет на нервную функциональность. Запрещены любые стимуляторы и психотропы. Как вы знаете, алкоголь тоже относится к ним.

– Нет, я не знал.

– Понимаю.

– Так что, совсем нельзя?

– Почему же? Иногда требуется что-то, что поддержит наш дух. Если знать меру, пользы будет больше, чем вреда. Иногда нужно немного расслабиться… напряжение еще никому не приносило пользы, – на секунду Дэвиду показалось, что добрые глаза доктора стали отчего-то грустными. И он не совсем понял, про кого тот говорит, про него, или про себя? – Если вы выпьете немного, ничего страшного не произойдет. Я никому не скажу, – доктор легонько улыбнулся, – но делайте это в случае крайней необходимости. Только если чувствуете что-то чрезвычайно непреодолимое.

– Что именно, доктор?

– Например, одиночество.

Иногда Дэвид размышлял о том, что такое одиночество. Раньше он не задумывался об этом, потому что не любил думать. Но после Полета Миражей у него просто не осталось выбора. Размышлять об одиночестве оказалось самым простым, хоть и не самым приятным делом.

С тех пор, как распался Марсианский Союз, он редко бывал в казармах, только на сборах или попойках, и чувствовал себя совершенно свободным. Он мог вставать на пять минут позже, а иногда на целых десять, надевать носки разного цвета, если не найдет одинаковых, не чистить зубы каждое утро и не есть кислую капусту, когда не хочется.

– Казенные харчи должны подчищаться полностью, – командир доводил до него истину каждый раз, когда Дэвид говорил, что от капусты его пучит.

Сейчас все изменилось. Однако он, бывало, все же жевал капусту время от времени вопреки своему хотению. Кислую, и отвратительно хрустящую на зубах – чтобы помнить, насколько он свободен.

Казалось бы, у него было все, о чем только можно было мечтать, и Дэвид мог скрести сковороду сколько пожелает, счищая с нее запекшиеся шкварки. Мама не любила, когда он делал так. Ее не стало, и он набивал шкварками пузо сколько влезет, но почему-то они уже не казались ему такими вкусными.

Отца Дэвид никогда не видел, он подозревал, что его и вовсе не существовало. Мать участвовала в госпрограмме по рождению генсолдат, и ей подселяли безликий модифицированный материал. Временами он чувствовал себя человеком только наполовину, но мама убеждала его, что любила бы его как целого, даже если бы он родился без рук или ног, как некоторые неудачные младенцы. У нее тоже не было никого, кроме сына. Дэвид слышал однажды, что она тоже живая только наполовину. Генный эксперимент без корней и прошлого… неважно, это все неважно. Из каких бы половин она не была сделана, она любила его, а когда умерла, унесла свою любовь в могилу. А вот Бетани его оставила, при этом даже не умерев.