Развитие нового реализма в литературе связано с «реалистическим поворотом» в новейшей континентальной философии [Braver 2012]. Начиная с 2000-х годов набирает силу движение «спекулятивного реализма» или «объектно ориентированной онтологии»[6], возникшее отчасти под влиянием философии Жиля Делёза, которое отрицает антропоцентризм и привилегированный доступ человека к познанию, ставит человека в один ряд с объектами и машинами и тем самым вписывается в ландшафт постгуманизма. На его основании формируется и новая эстетическая концепция [Speculative Aesthetics 2014]. В основании спекулятивного реализма лежат идеи ряда философов. Квентин Мейясу пишет о несостоятельности принципа корреляции бытия и мышления, о контингентности как единственной доказуемой категории мира фактов и объектов и о хаосе как принципе связности последних. Грэм Харман отстаивает идею об автономном и непознаваемом существовании объектов, в которые включены также нематериальные сущности и отношения.

Реализм 4.0 движется, хотя и в контексте той же проблематики, но, скорее, в противоположном направлении, ставя объекты и машины в один ряд с людьми и приближаясь, таким образом, к мифологическому типу мышления, соединенному с новейшей научной парадигмой и осознанием ее технических воплощений. Реализм 4.0 можно поэтому считать частью «нового гуманизма» [Lipovetsky 1999: 247], или «гипергуманизма» [Михайличенко, Несис 2001], – таким слиянием реальности и виртуальности, при котором любой объект мифопоэтически распознается как воплощенная личность. Русско-израильский реализм 4.0 соединяет в себе, следовательно, наиболее древние и наиболее современные типы понимания культурной реальности. При всех различиях между реализмом 4.0 и спекулятивным реализмом идеи последнего могут служить основанием для переосмысления нашего понимания реализма как такового.

Русско-израильская литература существует в многомерном и неопределенном культурном пространстве. Она не просто бикультурна и транскультурна, но, как квант в суперпозиции, находится одновременно в нескольких культурных состояниях, каждое из которых в разные моменты воспринимается ею как «иное» и потому всегда новое. Поэтому я буду называть ее неокультурной, ведь ни о переходе в иную культуру (транс-), ни о равносильном принятии двух культур (би-) речь в данном случае идти не может. Приставка же «нео» сигнализирует о двух процессах одновременно: принятие новой культуры и консервация старой как усилие, попытка (повторная, вторичная) или даже эксперимент. И поскольку, как и в квантовой механике, это состояние неопределенно, а его «измерение», то есть изучение, будучи проводимо в рамках одного или нескольких языков и культур, меняет само это состояние, то русско-израильская литература представляется бесконечно изменчивой и принципиально неопределенной и неопределимой. Ее культурная «суперпозиция» оказывается конфигурацией ее дискурса, ее темой и художественным методом.

Причина возникновения новой культурной ситуации в израильской русской литературе заключается в особенностях того сообщества, в котором эта литература рождается и развивается и которое не позволяет ей застыть или отмереть, несмотря на не прекращающиеся десятилетиями пессимистичные предсказания. Русскоязычное сообщество Израиля имеет ряд черт, сочетание которых выделяет его из ряда других эмигрантских и репатриантских (или экспатриантских) сообществ в мире. Во-первых, оно является частью национального большинства: оно почти целиком состоит из евреев. Во-вторых, оно социоэкономически интегрировано в израильское общество: многие его члены весьма преуспевают в политике, науке, промышленности, искусстве. В-третьих, оно пользуется известной культурной автономией: внутри сообщества функционируют издательства, журналы, газеты, клубы и другие организации. В то же время каждый из этих признаков проявляет высокую степень нестабильности и хаотичности: принадлежность к национальному большинству отнюдь не всегда означает общность культурных ценностей, знаний, компетенций, интересов, практик, привычек и менталитета; среднестатистическая интегрированность не исключает выпадения целых социальных слоев, например людей старшего поколения, притом что именно они зачастую являются основными носителями культуры страны исхода, а также выпадения отдельных, но знаковых в культурном смысле фигур, каковыми, например, являются не прижившиеся в стране писатели; границы культурной автономии весьма расплывчаты и обладают высокой изменчивостью, что проявляется, среди прочего, в том, что институции и проекты, возникающие в сообществе, имеют зачастую короткий срок жизни, и даже их языковая, культурная и идеологическая направленности могут меняться в короткие сроки, в зависимости, например, от политики Российской Федерации и отношения к ней в мире и в Израиле.