– Уй, блин!

Удар пришёлся как раз в правую сторону автомобиля, где сидел он. Дело в том, что я переехал на другую полосу, чтобы выбраться из почему-то образовавшегося затора, но спустя минуту впереди нас совершенно неожиданно вырос перевернувшийся грузовик. В попытке избежать фронтального столкновения я крутанул руль влево, но всё-таки врезался боком. Бедолага Андрес выбил башкой треснувшее от удара переднее стекло и приземлился плечом на асфальт. Я шибанулся грудью в руль и дышал с трудом.

– А что случилось? В чём дело? – загалдели едва проснувшиеся ополоумевшие испанцы, на которых не наблюдалось ни единой царапины.

Мы выбрались наружу и поспешили на помощь Андресу, распластанному напротив и тихо постанывавшему. Тут же подъехала машина скорой помощи, раненого осторожно подняли и положили на носилки, нас всех сопроводили внутрь и повезли в госпиталь. Перед выходом, то есть его выносом, мой покалеченный товарищ проскулил, обращаясь к Хорхе:

– Приедет полиция, скажем, что за рулём сидел ты: у Влади и прав-то нет. Не хватало нам ещё судебного разбирательства.

Хорхе замялся, его опередил Начо:

– Машину вёл я, как раз моя очередь была.

Я благодарно посмотрел на своего ученика и пожал ему руку.

Нас поместили в палаты, меня с Андресом – в одну, испанцев – в другую. Удивительная страна Франция. Удивительные люди. К нам отнеслись как к давно знакомым молодым сорванцам, с симпатией и даже лаской. Есть всё-таки нечто исторически общее в двух культурах и характере обоих народов, русского и французского. Над нами нежно подтрунивали, и нас холили как младенцев. Разговаривали мы с медицинским персоналом на каком-то тарабарском языке. Это была гремучая смесь английского в моём скромном исполнении, немецкого, на котором изъяснялся вздутыми губами Андрес и одна из медсестёр, картавого испанского со стороны некоторых врачей, отдельных русских фраз из песен Окуджавы в полупонятной интерпретации уборщицы, жестов, улыбок и кивков.

Медицинская палата во французском госпитале. На кровати лежит Андрес с загипсованной правой и примотанной бинтом к подвесному треугольнику левой рукой, к которой подсоединена капельница. Под правым глазом у него огромный бордово-синий фингал, губы разбиты и вздуты, еле шевелятся. Рядом сижу я и пытаюсь понять, что он мне силится сказать. Заходит медсестра, красивая такая жгучая брюнетка, и говорит:

– Ну, мальчики, как самочувствие? Чем могу помочь?

– Сш… ха-а-а, – отвечает Андрес, двигая бульдозерным ртом, потом реагирую я на английском: – Он чего-то целое утро просит, а я не могу понять.

– Ой, я английский нихт, вот джёрман – йес.

– Бм… ришт, – настаивает Андрес с выпученными глазами и облизывает губы, учащённо дышит.

– У меня такое впечатление, что он просит у вас поцелуя, – выдаю я на русском и с ухмылкой смотрю на товарища. Тот отрицательно мотает головой, но улыбается, глядя на медсестру.

– А-а-а! Потцелуй. Уй! Высотский, – неожиданно реагирует девушка на знакомое русское слово и подходит к кровати, нагибается, чтобы исполнить желание страждущего. Тот в последний момент уклоняется и тычет ей носом в грудь, как дятел. Медсестра отскакивает, вздёргивает в испуге руки, и из её нагрудного кармана на пол падает пачка сигарет.

– Я! Я! Я! – рычит больной, затем облегчённым голосом довольно сносно артикулирует: – Дас ист рихтих.

– Да он просто курить хочет, – радостно заливается смехом медсестра на своём родном языке. Эту фразу понимаю даже я, так как французский глагол «курить» почти созвучен своему испанскому родственнику. Потом она округляет глаза, с подозрением смотрит на дверь, но согласно махает рукой: – Бистро! Бистро!