– Мой мальчик, не тревожься, – успокоил тот. – Нас не посмеют тронуть, пока мы во всеоружии. Помни: беззащитным делает тебя страх. Он оголяет уязвимые места и спускает в чёрную дыру спасительные навыки, которые ты получил от меня за последнюю вечность.

Я один из них точно знал, что Ретроспектор был плодом моего воображения. Скорее всего, он догадывался и сам. Но я не торопился подтверждать догадки, поскольку Ретроспектор ещё мог сослужить нам троим службу. Не спешил я и переубеждать его.

Ретроспектор знал истину и никому её не сообщал: мы виделись ему не самыми надёжными хранителями вселенских тайн. Истина была единственным, чего он не искажал, к чему не притрагивался. Хоть и прослыл славным иллюзионистом: искажал и пространство, потому что не верил ни единому его миллиметру, искажал и ход времени, сгибал и ломал его, даже не касаясь руками, искажал все возможные и невозможные величины.

Ретроспектор считал вечности, перебирал их и складывал вверх дном в громоздкий ящик в форме шестиугольной призмы на острие воображаемого шпиля протяжённостью триллионы парсек, который пронзал центр видимой Вселенной.

– Время – мера истинности, – говорил он, и мы внимали, замерев с разинутыми от изумления ртами.

– Наши открытые глаза видят ложь – внутренним зрением мы познаём истину, – говорил он и бросал вниз камень, а мы, сидя на краю диска, следили взглядом, как этот камень проваливается в бездну и рассыпается на множество разноцветных искр, каждая из которых, меняя форму и наполнение, становится ещё одной новорождённой галактикой.

– То, чего не увидишь внутренним взглядом, зовётся непостижимым, – говорил он, а мы пели многоголосый гимн и всё провожали глазами цветные галактики-искорки, не желая внутренним оком разглядеть то, что скрывалось от человеческой мысли под оболочкой-личиной.

Я вынул из кармана шитый красный мешочек с игральными костями и раздал их своим спутникам. Шесть костей – по две на каждого. Мы по очереди выбросили кубики на землю, и они покатились, переливаясь гранями, сквозь наши страхи и сомнения, вертясь волчком и не желая останавливать самовольный ход событий. На моих костях выпало четыре и пять, у Ретроспектора – две единицы. Двадцать Третий сгрёб два своих кубика и зажал в кулаке.

– Я не хочу, чтобы вы видели! – бросил он, недоверчиво насупившись, и отстранился.

– У него две шестёрки, – промолвил Ретроспектор. – Однако здесь, в пустоте, числа ничего не значат. В любой же другой действительности и в другой истории каждый вне зависимости от груза прожитых лет и места в разросшемся виноградной гроздью объекте реальности эквивалентен целому числу, величину которого мы сами определяем.

Двадцать Третий стал торопливо перебирать пальцами, что-то подсчитывая в уме, потом остановился, вздрогнул и спросил:

– Ты хочешь сказать, я могу запросто стать равным числу четыреста семьдесят три или, допустим, тысяча сто восемнадцать?

– Только не здесь, – незамедлительно отозвался Ретроспектор. – Здесь ты целостности не достигнешь. Как бы ни старался, пока не выберешь другую действительность, останешься десятичной дробью меньше единицы. Всё, что в твоих силах, – сменить знак плюс на минус (или минус на плюс). Но нужно ли это тебе? Сменив знак, ты перейдёшь на уровень, где нет нас, нет никого и ничего, кроме тебя самого, и вынужден будешь создавать своё окружение заново, не с нуля – с минус единицы. Ведь ты будешь сущностью с противоположным знаком, противоположными функциями и навыками. Но знаешь, в чём преимущество теперешнего тебя? Ты – Двадцать Третий, и другого такого же нет. Ты можешь летать, можешь притворяться.