Яхта каждый год участвовала в регате по Днепру с выходом в Чёрное море и непременно занимала там место. Этим гордились потом дня три, не приступая к работе…

Организация владела своей санаторией-профилакторией в Кириловке, столичном крае одного из мелких берегов Азовского моря…

Служащий персонал завода получал право бесплатно обедать в шикарной столовой с водопадиком, японскими рыбками, оранжерейкой, волнистыми попугайчиками и с таким ассортиментом еды, за которым было не угнаться и за дорогие деньги двум вместе взятым общепитовским ресторанам города!..

В общем, это было что-то в чём-то и где-то с кем-то!

Устроиться сюда техничкой[11] было возможно, но не реально! Поступление в МГИМО по сравнению с «этим» – лёгкая прогулка по замкнутым углам дипломатии с ленивым слесарем или огибание краёв полемики с наглым комбайнёром.

Завод продовольственных товаров – вот преодоление всех языковых барьеров! Вот вершина дипломатии! Вот идеал мира и сотрудничества!

…А сейчас веселуха под криволапой ёлкой, в радиусе одного километра, продолжалась! Асфальтно скрипели ржавыми полозьями полузубатые полузабытые санки с полупотерянными детьми. Весёлая толпа, заботливо спрашивая: «Вы чьё, мелочьё?» громко, посреди хип-хопа с прихлопом и галопа с притопом, заказывала по микрофону из сцены загулявших родителей, объясняя под какой из колонн находится их укутанное чадо. На что раздражённые родители, тоже в микрофон, возмущались в ответ: «Если я запомнил место, то теперь вы все виноваты! Где я сейчас найду эту вашу колонну? Кто двигал моего ребёнка? Как я его потом узнаю!? Никогда «не твоё» не трогай!» Призыв сопровождался громким хохотом и аплодисментами. Хлопали и хохали неизвестно чему, просто веселье было тут, как тут…

Танцевали на плечах парней девчонки, забравшись высоко, видимо, чтобы разглядеть магнитофон и колонки…

Блуждали хороводом милиционеры, для порядка, не отказываясь от каждой предложенной «мерки»…

Выводили крутые пике пьяные птицы. В эту ночь разрешалось на кормушках в кусочках сала делать дырочки и наливать туда водку, поэтому снегири, синицы и воробьи летали сейчас на спине над плечами, как шмели, сильно вертя крыльями, но почти не передвигаясь. Толпа была в экстазе, когда очередной, подвыпивший «в три погибели» дятел, пытался долбить металлическую трубу ствола липовой ёлочной атрибутики, вися одной лапой на электрическом проводе вниз головой. Хорошо, что к этому дню все журавли успели эмигрировать. …Бездумная жестокость[12] людей не думала о том, чем бедным птицам завтра похмеляться.

Ещё в проходе нескольких часов, побузив вместе и порознь, тщательно отфильтрованная компания без ненужных примесей, лишних компонентов и вредных консервантов, отправилась к себе в гости. Ночь затянулась в приятельном окружении и усиленно сопротивлялась переходить в безлюдное, безликое, уставшее послепраздничное утро тридцать третьего декабря.

Дав ситуации происходить самой, ОН честно проводил все эти сутки у нормальных людей, искренне принимая участие в торжественном обряде обязательного перевешивания настенного календаря. Новый, заранее купленный в «Союзпечати», всегда одинаково пахнущий нетронутыми, идеально гладкими, чуть прилипающими к пальцам страницами вешался в прихожей. А старый, уже долистанный до самой плотной последней картонки, передвигался в туалет, неся в себе недалёкое прошлогоднее, в виде ностальгии сезонных репродукций.

Тема искусства не опаздывала и к столу. ОН, отвечая на вопросы о тонкости написания застольного изобилия или пищевой скудности натюрморта, доказывал, что само полотно говорит о мере мировосприятия художника. Все шумели, возражая, но, услышав доводы, соглашались, наливая.