Тёмные коридоры тоже производят гнетущее впечатление. И оказавшись в кабинете Прокопьева, я стараюсь скрыть неуверенность и подавленность. Почти не вслушиваюсь, когда следователь разъясняет мне права подозреваемой, а в протоколах расписываюсь там, где указывает Лазарев.

Зато хотя бы он и Алекс – на моей стороне.

Но я всё равно чувствую себя ужасно. Словно всю энергию выжали, как сок в соковыжималке. На вопросы отвечаю на автомате. О том, что Сахаров Никита мне знаком. О том, что встречались, жили вместе и собирались пожениться. О том, что в июне расстались и он съехал, но до сих пор работает моим помощником в Азиатско-Тихоокеанском Альянсе.

– Работал, получается, – поправляет Прокопьев с неприятной ухмылкой, напоминая о том, что Сахарова теперь принято считать погибшим или, как он выразился, «пропавшим при обстоятельствах, дающих основания предполагать его гибель».

– Получается, – повторяю я бесцветным эхом, осознав, что возможная смерть Никиты перестала производить на меня прежнее впечатление.

Просто у каждого человека есть эмоциональный предел, словно высокий, выложенный камнем берег Седанкинского водохранилища. И когда чувства обрушиваются огромной лавиной, смывают волнорезы и выливаются наружу, большего уже испытывать не получается. Большей растерянности. Большей скорби. Большей досады. Всё, что перелилось через край – это безразличие.

Поэтому о своём вчерашнем дне я сообщаю Прокопьеву отрёшенно и без выражения. Словно сериал или прочитанную книгу пересказываю. Лазарев параллельно переписывается с кем-то по телефону и хмурится. Вскоре следователю тоже поступает какое-то сообщение, и он, прищурившись, любопытствует:

– А где сейчас ваша машина, Валерия Игоревна?

– Подозреваю там, где я её оставила – на парковке у спа-центра в районе Эгершельда.

Но Прокопьев смотрит на меня с такой ухмылкой, словно ответ, который я дала – неправильный. Перевожу взгляд на Лазарева, в ожидании какой-нибудь подсказки, но следователь, не выдержав, выдаёт:

– Тогда как вы объясните то, что её полчаса назад нашли в паре десятков метров от места обнаружения окровавленного телефона Сахарова? И откуда в салоне кровь тоже расскажете?

Ошалело моргаю, глядя на широкий заваленный документами стол. Бумаги начинают расплываться перед глазами. Произношу еле слышно:

– Не знаю. Я оставила её, а ключи были у меня в сумке. Пока вы их утром не забрали. И телефон… в нём ведь есть сообщения от приложения сигнализации…

Думать не получается. Словно я снова только что на спор допила десятый Б-52. Мысли путаются, а по мышцам разлилась свинцовая слабость. Как в замедленной съёмке Прокопьев говорит что-то, угрожающе повышая голос. Лазарев поднимается с места и отвечает ему, но я не слышу. Потому что сползаю по стулу, в одно мгновение превратившись в желе. Перед глазами скачут яркие пятна и ничего не разобрать. Жмурюсь, надеясь, что так станет лучше. Не становится.

Оказывается, мой эмоциональный предел – вот он. Я же со вчерашнего обеда нормально не ела. Зато достаточно много пила. Спала всего пару часов. А с утра – новости, одна кошмарней другой, сыпались на меня сплошным непрекращающимся потоком.

Зато больше не нужно отвечать на вопросы.

Сомнительное зато. Но других всё равно нет.

Теперь я словно глупый космонавт, что оказался в невесомости открытого космоса без скафандра. Вокруг чёрное безвоздушное пространство, дышать нечем, и гравитация не действует. И я вроде бы существую, а вроде бы нахожусь в каком-то анабиозе. Так проходит целая вечность, а может, всего несколько минут.

– Скорую вызовите! – раздаётся совсем рядом, и этот встревоженный окрик отчего-то немного приводит меня в чувство.