Разинув рты, мы стали глазеть на эту красно-чёрную процессию. Кое-кто из участников шествия плакал. В основном, это были преподаватели, идущие во главе своих классов да некоторые «сознательные» пионеры, девчонки. Остальные шли молча и тихо переговаривались между собой.

Когда траурная колонна скрылась за поворотом школьного забора, и до нас стала долетать только затихающая медь оркестра, кто-то из взрослых сказал:

– Вот и не стало товарища Сталина!

– Да, хороший человек был, – ответила одна старушка и утёрла глаза краем платка, покрывающего её голову.

Затем она стала креститься за упокой Вождя народов, но стоящий рядом молодой мужчина в очках сделал ей замечание:

– Бабушка! Чего ты крестишься? Сталин был коммунистом и в бога не верил.

– Там, – ответила она, показывая корявым пальцем вверх, – мы все одинаковы перед Господом – и коммунисты, и не коммунисты. Царство ему небесное, – повторила она ещё раз и добавила крест со лба.

Окружающие замолчали, словно рассуждая про себя, кто же из них прав. Затем со словами соболезнования люди начали потихоньку расходиться. Некоторые, воспользовавшись встречей, стали переговариваться между собой. Особенно выделялась одна полная женщина, неожиданно начавшая из-за чего-то громко возражать своей товарке:

– Таня! Да, что ты говоришь? Прятала я эту бутылку проклятую от него целую неделю. Под умывальником. И что ты думаешь? Каждый день смотрела – она стояла на месте. Мне уже его самой стало жалко. Вижу, что чует он: где-то прячу. – «Нет, – думаю, – потерпишь, голубчик!» – А к нам брат обещался на днях зайти в гости. – «Вот когда придёт, – успокаивала я себя, – тогда вам и выставлю: жрите на здоровье».

А потом он, Зина, чего-то успокоился и даже, смотрю, повеселел, улыбается. Бутылка – на месте. Водка в ней целая. Но ночью всё-таки не выдержала. Потихоньку встала, достала её родимую, пробку-то пощупала, а она бряк – да на пол. Понюхала из горлышка – простая вода. Я – к нему. Дергаю за одеяло, а он, рожа проклятая, как засмеется и говорит: «Ну, что, дура, святую воду пасла? Дак, её ж можно и из-под крана налить!».

– Тьфу! – отвечаю. Вот придёт твой брат, так я вам из-под крана не одну, а две бутылки налью.

В это время в начале нашей улицы снова послышалась траурная музыка.

– Это что? Снова идут? – пробормотал стоявший ещё на месте мужчина в очках.

– Опять идут! – радостно закричал Петька.

По всей вероятности, он был не против того, чтобы ещё раз поглазеть на необычайное шествие. Такое ж не каждый день бывает!

– Да, тихо ты! Чего орёшь? Сталина же хоронят, – зашипели на него ещё не разошедшиеся по домам взрослые, возвращаясь на тротуар.

Второй проход траурной процессии обнаружил некоторые изменения в рядах идущих. Директор уже не плакал, но держался, по-прежнему, сурово и отрешенно. Комсомольцы, устав нести склоненные знамёна, подняли их повыше, для удобства, почти как на параде. Пионеры, не стесняясь, переговаривались между собой, а кое-кто даже улыбался, забыв о траурной торжественности момента.

Когда колонна начала проходила мимо нас уже в третий раз (директор школы, наверное, ещё помнил Святую Троицу), похоронная процессия выглядела плачевно. Усталые музыканты духового оркестра в некоторых местах траурного марша издавали какие-то сиплые звуки. Директор, упрямо наклонившись вперёд, нёс знамя так, что оно почти волочилось по асфальту. Комсомольцы же, не выдержав столь трудного для их молодых, но ещё неокрепших рук задания, положили древки знамён на плечи, а пионеры, с кислыми лицами, опустили плакаты и шагали молчаливой усталой толпой.