Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною,

Чтобы воздать каждому по делам его

[Откр. 22:12]

История эта известна давно.

Была или нет – точно знать не дано,

Но явно могла бы случиться.

Жесток был в Севилье шестнадцатый век —

Столь много убили тогда человек,

Сожгли на кострах инквизиции.

Пятнадцать веков уж минуло тому,

Как Он обещал возвратиться к нему —

К народу, что любит без меры.

Пятнадцать веков Его верные ждут.

Нет с неба залогов, но в сердце несут

Они пламень истинной веры.

И вот, сострадание чувствуя к ним,

Иисус возжелал вновь отправиться в мир,

Где предан был мукам крестовым.

О, это сошествие не было тем,

Что Он обещал свершить в славе Своей,

Пронзив молнией небо с востока.

Он людям явился – и именно там,

Где еретиков предавали кострам,

Где с властью на равных смерть встала.

На Землю сошел снова в образе том,

В котором давно приходил как Христос

И смертью Своей смерть попрал Он.

На жаркие стогны Севильи сошед,

Где в великолепнейшем автодафе

Жгли люд к вящей славе Господней,

Иисус незаметно и тихо возник,

Но люди узнали Его в тот же миг,

К ногам Его пали с мольбою.

С улыбкою Он молча шел средь людей,

И солнце любви, разгораясь сильней,

В Его чистом сердце лучилось.

И эти лучи сотрясали сердца

Любовью, которой не будет конца,

И в душах светло становилось.

Он благословение людям давал,

Он к ним прикасался, Он их исцелял.

«Осанна», – толпа воскричала.

Вот с детства слепой восклицает старик:

«Господь, исцели, чтоб Тебя мне узрить», —

Вмиг с глаз пелена его спала.

И плакал народ от Его доброты,

Бросали детишки под ноги цветы.

Дошли до собора Севильи.

И в эту минуту во храм гроб внесли.

Он видел, как плачут родные вдали —

Ребенка они хоронили.

Отец ее знатен, умершей семь лет,

И больше детей у родителей нет.

Христа о спасении мать молит.

«Дитя воскресит Он», – ликует народ.

На паперть к ногам Его ставится гроб.

«Девица, восстань!» – вновь Он молвит.

И девочка села во гробе в тот миг,

С улыбкой смотря удивленно на мир,

И глазки от счастья сияли.

В руках у нее был букет белых роз.

И поняли люди: пред ними Христос,

Сомнения в том все отпали.

В народе смятение, рыдания, крик.

И в эту минуту высокий старик

На площади вдруг показался.

То был кардинал-инквизитор – прямой,

С иссохшим лицом, но из глаз шел огонь,

Зловещий огонь разгорался.

Вчера римской веры врагов он сжигал,

В прекрасных нарядах своих он предстал

Пред жалким, покорным народом.

Сегодня он в рясе монаха простой.

Давно уже здесь он стоял за толпой

И зрил воскресение из гроба.

Теперь же он вышел и встал пред людьми,

И отдал приказ, хмуря брови свои,

Чтоб стражи Иисуса пленили.

И вот такова была сила его,

Народ был приучен, забит до того,

Что сразу же все расступились.

И стражники быстро Христа увели.

Толпа же склонилась до самой земли

И пала к ногам кардинала.

Он мрачно смотрел на покорных людей.

Презрение к ним разгорелось сильней,

Толпа же о том не узнала.

И познаете истину, и истина

сделает вас свободными

[Ин. 8:32]

Настала севильская душная ночь.

Никто не пытался Иисусу помочь —

В темнице был заперт до срока.

А воздух лимоном и лавром так пах,

И весь этот город был в дивных цветах —

Прекрасен мир, созданный Богом!

Но вдруг отворилась железная дверь,

И, словно к добыче стремящийся зверь,

Крадучись, вошел инквизитор.

Светильник поставив, он встал пред Христом.

В темнице теперь они были вдвоем —

Земной и Небесный властитель.

«Ты? Ты? Это Ты? Но молчи же, молчи!

Меня, как кинжалом, пронзают лучи