13. Часть 12

Город Н. 1997 год, июнь

Больно. Очень больно.

Я лежала, свернувшись калачиком на незастеленной кровати, в сотый раз обводя глазами витиеватый рисунок на настенном ковре.

В детстве я часто болела и, неделями валяясь с температурой, от нечего делать часами могла разглядывать причудливые завитушки, представляя, что это волшебный мир невиданных зверей, таящихся то в страшном лесу, то в замке короля, то в подземелье. Отчетливо различала волка в кустах, заячьи уши и даже трехглавого дракона. Сейчас же я видела перед собой потёртые уродливые закорючки. Детство кончилось.

— Сашенька, может, всё-таки чайку? С ромашкой. Я оладий напекла, – немного приоткрыв дверь комнаты, с надеждой спросила бабуля.

Несколько седых локонов трогательно выбились из-под убранных в пучок волос. В глазах – тревога. Я видела, как сильно переживают родные мое подавленное состояние, особенно бабушка, но ничего не могла с собой поделать: делать вид, что ничего не случилось, я тоже не могла.

— Спасибо, ба, не хочу, — вяло поблагодарила, через силу выдавив слабую улыбку.

— Я оставлю здесь, может, позже покушаешь. Нельзя так, Саша, нельзя! Так и заболеть недолго! Совсем исхудала, вон, глазюки одни остались, — причитая, поставила поднос на письменный стол.

По комнате разнёсся аромат свежеиспечённых оладий. Раньше я их так любила, с чаем и медом или вишнёвым вареньем. Воспоминания вызвали приступ тошноты.

— Забери, ба, я не буду, — попросила, уткнувшись лицом в подушку.

— Саша, доченька, расскажи, что случилось, совсем мы с отцом извелись.

Я ощутила прикосновение теплой сухой ладони на своем плече, и мне очень захотелось сбросить ее руку, но через силу сдержалась.

— Прошу тебя – иди! Я не хочу есть, и чай не хочу. Ничего не случилось, дайте мне просто побыть одной!

— Тогда хоть окно открой, темно как в подвале, совсем дышать нечем.

Подойдя к окну, она резко отодвинула плотно прикрытые ночные шторы, впустив в комнату солнечные лучи. Свет больно ударил по глазам, и я, зажмурившись, накрылась с головой одеялом.

— Я просила тебя это делать? Почему нельзя просто оставить меня в покое? Я так многого хочу? Почему вы все вечно меня достаете, поучаете, лезете в мою жизнь? Уходи отсюда, и чай свой дурацкий забери!

Резко скинув одеяло и поднявшись, я схватила поднос и, расплескивая чай, всучила его бабушке, довольно грубо выпроводив из комнаты.

Закрывшись на расшатанный шпингалет, по стеночке сползла на пол. Кружилась голова. Стайки мелких, хаотично суетящихся мошек, как залпы салюта промелькнули перед глазами. Я не помнила, когда ела в последний раз, когда выходила на свежий воздух. Не надо было так резко вставать, так и в обморок упасть недолго.

— Опять ничего не взяла? – услышала за закрытой дверью приглушённый голос матери.

— Ничего. Прогнала, чуть ли не взашей выкинула, — всхлипнула бабушка. — Накапай-ка мне, Тамара, корвалола, что-то сердце опять прихватило.

— Нужно что-то делать, — всегда мягкий и спокойный тон отца приобрел тревожные нотки. — Тома, позвони одноклассникам, узнай, что там случилось у них на этой турбазе.

— Да звонила я, Серёжа! Абрамовой Лере, Ане Сысоевой – молчат как партизаны. Ничего не видели и не слышали.

— Ну как ничего не видели? Девчонка ни жива ни мертва вернулась. Белая как полотно. Может, мальчик какой обидел... Ой, ой, ой, Тамара, не приведи Бог, — запричитала бабушка, характерно постукивая баночкой сердечных капель о край стакана.

— Я завтра на заводе с Ольгой Мамоновой поговорю, ее сын, Коля, по-моему, с нашей Сашкой в одном классе учится, может, он что знает, — воодушевился отец.