В конце концов герой не выдерживал. Музыка взрывалась, и сил для сопротивления больше не было. Страшной силы приливная волна скручивала его, и он клялся богом и материнской могилой, что не бросит, не забудет, что будет любить её – ах, как это поэтично – до конца времён (или это где-то уже было?).

«Так вот, – продолжал певец в том же надрывном ритме, – а теперь я жду конца времён, потому что, видит бог, как иначе вырваться от тебя? Как? Пусть, пусть скорее кончатся все времена, и наше совместное тоже». – И затихая, добавлял: «Это было, ты поверь, много лучше, чем теперь, это было так давно, а сейчас мне всё равно». – И девушка, соглашаясь, прощально откликалась ему в ответ.

Машина остановилась. Костя выключил радио и повернулся к сыну.

– Ну как?

– Нормально, – бесстрастно откликнулось терпеливое чадо, а потом почему-то сразу поправилось. – Хорошо. Я её уже слышал. Знаешь, папа, – сын открыл дверь, – а маме эта песня тоже очень нравится.

Пригородный поезд должен был проехать станцию не останавливаясь. Обычно метров за двести до перрона машинисты снижали скорость, как полагалось, но было уже совсем поздно и в таких случаях правилам следовали не всегда, тем более за несколько станций от города и к тому же зимой. Только полчаса – и конец смены. На платформе не было ни души, не говоря уже о пешеходном переходе, освещённом необычно хорошо для покрытого снегом дачного посёлка. Да, вот ещё: отставание от расписания уже перевалило за десять минут, и пусть каким-либо криминалом это само по себе не пахло, но вкупе с другими мелочами сходного характера могло-таки вылиться в некоторую отдаленную неприятность. Короче говоря, рука машиниста далеко не полностью выжала тормозной кран, и поезд, предупредительно гудя, шумно скользил мимо голой и заледеневшей посадочной площадки. Оба фонаря в дальнем конце перрона не работали, и сразу за билетным киоском платформа резко обрывалась в темноту. Впрочем, её пустой край хорошо виднелся в луче прожектора и, конечно же, не готовил никаких неожиданностей. Но тут случилось страшное.

У самого торца перрона к головному вагону рванулась человеческая тень. Как бы нехотя, она зависла на краю, и мертвой птицей ринулась на рельсы, но не долетела…

Удар пришелся ниже кабины, и поэтому стёкла остались целы. Вагоны артиллерийской очередью стукнулись друг о друга, кабину тряхнуло, когда она перескакивала через упрямо отступающий перед ней бугор, рельсы взвизгнули под тяжестью внезапно врезавшихся в них колёс, а пальцы до боли вцепились в ненужный тормоз. Поезд встал. Машинист повернул жёлтое лицо к напарнику: «Коля… Ты видел?.. Он сам…» «Видел», – пробормотал Коля. Он не мог признаться, что за несколько секунд до аварии почему-то отвёл глаза от путей или, если совсем честно, просто на мгновение их закрыл. От усталости, что ли?

– Ну, проснись же ты, наконец. Третий раз тебе звонят, а ты всё дрыхнешь.

– А кто там?

– Кто, кто? Не знаю. Женщина.

– Женщина – это хорошо. Я люблю женщин.

– Тогда подойди.

– Я подхожу, я подхожу, я уже подошёл. Алло. Это ты? Чего? Чего?.. Да говори нормально. Как пропал? Ничего себе. Да ты не волнуйся. Куда ты звонила, в морг?! Ну, ты даёшь. Ты чувствуешь? Ну а я чувствую, что он закатился к кому-нибудь и заложил хорошенько, а теперь ему стыдно, и он, бедный, по улицам мается. Боится, значит, твоего характера ласкового. К маме ездил?.. Ну, одно другому не мешает. Можно сначала съездить к маме, а потом ещё куда-нибудь… Ты хочешь, чтобы я приехал? Это серьёзно?.. Хорошо, сейчас приеду. Часа через полтора. Такси возьму. Да. Да. Пока.