В столовой до нас обедали мальчишки в пижамах, которых здесь целых три палаты. Они – те, кто болен; те, кто лежат здесь подолгу. Их здесь называют «пижамниками». Они – пациенты в дословном переводе с латыни – «страдающие».

Отстояв в очереди, я забрал еду: странный суп, чашка отвара шиповника и три куска хлеба. Я сел за столик, но увидел Бориса и пересел к нему. Мне тогда показалось, что у нас с ним сразу наладился какой-то контакт.

Еда там очень так себе. О соли даже ни слова. Её люди приносили с собой. Но иногда бывает сладкий чай. Начав есть, с трудом поглощая этот суп, в котором была капуста, лук, картофель и макароны-рожки, а также в который была добавлена то ли сметена, то ли молоко, я начал осматриваться. Ох, как здесь было непривычно. Окружали меня парни всех возрастов, – до восемнадцати лет, ибо отделение подростковое, – в пижамах, коротко подстриженные, с некоторыми небольшими уродствами, шныряющие повсюду и выпрашивающие твою порцию или хлеб. И каждое действие, которое было бы нормальным вне этих стен, казалось здесь совсем не нормальным. Вот тот парень как-то странно почесал руки, а другой всё время держит голову опущенной, у третьего слишком быстро двигаются глаза – всё это не очень бросается во внимание вне этого места, и всё это обычно не замечают, но здесь это всё выглядело, как симптом. Симптом душевных болезней, которыми страдают все они, невиновные в их наличии. Им всем просто не повезло.

После обеда начался тихий час, а также перекур. Перекур – важная вещь здешнего существования. И перекура ждали многие дети. Во время перекура туалет превращался в настоящую газовую камеру. По моим воспоминаниям, – которые я бы никогда не хотел освежать, – туалет был метров пять-шесть в длину и пару-тройку метров в ширину. И курили в нём многие, плотно забиваясь в него на время перекура. Смотреть на это действительно было страшно и в голову сам лез вопрос: «А дышите-то вы там чем?!». Вообще, я слышал о связи по тем или иным причинам шизофрении и курении сигарет. Что не все курящие становятся шизофрениками, но подавляющее большинство шизофреников курят. Поэтому, – да даже если это и не так вовсе и никакой взаимосвязи нет, – на месте врачей я бы сделал многое, чтобы пациенты отвыкали курить. Тем более, когда в моих руках широкий арсенал серьёзных препаратов и практически полный контроль над каждым моментом жизни пациента. При правильном подходе, я думаю, можно было бы добиться неплохих результатов.

И в туалете, к слову, о никакой приватности не может быть и речи – ведь это туалет в психбольнице. На входной двери, кажется, даже было окошко, чтобы в любой момент можно было заглянуть и посмотреть, что делают посетители. Да и дверь эта практически весь день заперта и открывается только во время утренних процедур, перекуров и ещё пары моментов. Конечно, если прямо сильно уж захотелось посетить туалет, то можно попросить санитара пустить тебя. С этим смиряешься, но наверняка многим это может показаться чем-то ненормальным. И в самом туалете, кстати, нет ни кабинок, ни перегородок, ни вообще ничего. Унитазы отделены друг от друга только воздухом и иногда людьми, курящими или ждущими своей очереди, чтобы сделать свои дела. У меня как раз примерно в то время появилась проблема – парурез или синдром стесняющегося мочевого пузыря. Я не мог справить свою нужду, если не ощущал достаточной приватности. Поэтому там это стало большой проблемой, которую мне приходилось так или иначе решать. Обычно решение заключалось в хождении в туалет, когда он закрыт, попросив санитара пустить меня. Но иногда и это не помогало. Однажды я провернул эту схему, но в туалет внезапно зашёл один пижамник. И я стоял и стоял, ждал, когда он уйдёт. А он смотрит на меня и такой задорно так говорит: «Чё, не идёт?». В итоге он ушёл и всё пошло.