– Нет, не оставлю я тебе никакого ружья. – Подумал Пристор.

И логика в его решении определённо присутствовала. Если глава семейства падёт, то ничем хорошим для тех за кого он несёт ответственность это не закончится – пойдут по миру, а если останутся дома, то рано или поздно станут новыми жертвами. В шахматах подобная комбинация называется то ли вилкой, то ли цугцвангом. Если же Мацей, вернувшись из города, найдет домочадцев растерзанными в клочья, то, безусловно, какое-то время для приличия погорюет, распродаст имущество и уедет жить в город. О чём всегда мечтал.

– Познакомлюсь там с кем-нибудь. – Мечтательно произнёс Пристор и зачем-то вслух, чем и разбудил жену.

– Что? – Хриплым ото сна голосом спросила удивлённая Люцина и приподняла голову, чтобы удобнее было смотреть на мужа.

– Хорошо, говорю, всё будет. Спи. – Приказал ей Мацей, помахивая ружьём. – Повоюем ещё!

– С чертями?

– Зря я тебе всё рассказал. – Грустно ответил мужчина и тяжело вздохнул. Любой другой муж за такие шутки отвесил бы солидного леща, но Пристору и в лучшие годы не удавалось сокрушить Люцину в честном поединке, а теперь, когда они оказались в разных весовых категориях, Мацей не без огорчения осознавал, что шансы нанести супруге даже незначительный урон отсутствуют напрочь.

– Ничего не зря. – Позёвывая, произнесла мацеева дражайшая половина. – Должна же я, в конце концов, знать, с кем приходится жить? Ты, главное, разговаривай со мной. Анамнез сам себя не соберёт.

– Я их видел, Люцина! Почему ты мне не веришь?! – Пристор проорал шёпотом, чтобы не разбудить детей.

Общаясь последние дни с женой, Мацей чувствовал себя героем фильма ужасов, которого другие персонажи считают буйно помешанным ровно до тех пор, пока с одним из них не сделают такое, по сравнению с чем приключения свиньи на скотобойне выглядят безобиднее детсадовского утренника. Как же хотелось сейчас Пристору прийти с цветами на могилу жены и сказать: А я ведь тебе, Люцина, говорил! А я ведь предупреждал! А ты, глупая, надо мной смеялась. Теперь-то, видать, не смешно?

– Ну, видел и видел. – Ответила Люцина, выглядывая из-под одеяла. – Только ни кому кроме меня об этом не рассказывай. И пей сам. И так вся деревня считает, что мне с мужем не повезло.

– Кто считает? Имена, фамилии! – Мацею хотелось точно знать, кому кроме жены он понесёт цветы на кладбище.

– И что ты сделаешь?

– Понесу цветы.

– А куда ты так вырядился? – Только сейчас Люцина обратила внимание на экипировку мужа. – Хоть бы к психиатру.

Пристор ожидал подобного вопроса и даже заранее придумал более- менее правдоподобное враньё, но добавленная женой реплика развязывала ему руки – теперь можно было скорчить из себя обиженного и с гордостью удалиться из комнаты, никому ничего не объясняя. Что Мацей и сделал.

Ему не слишком хотелось заглядывать на прощание к детям – эти двое трепали нервы не хуже жены и не доставляли никакой радости с тех пор, когда Люцина запретила применять к ним меры физического воздействия. Но, что-то подсказывало, что повидать их перед поездкой будет правильным, хотя бы потому, что эта встреча может стать последней. Глядя на мирно сопящих Бозидара и Ядвигу, Мацей отгонял от себя мысль, что поступает как скотина, уезжая, прихватив ружьё, и оставляя отпрысков без защиты от чудовища, с недавних пор поселившегося по соседству. Чудовища, которое кроме него никто не видел и в которое никто, кроме него не верит. Пристору хотелось бы, чтобы его путешествие выглядело героизмом, совершённым ради близких людей. Мацею удалось-таки, внушить себе, что он герой и его глаза увлажнились от умиления. Он почувствовал потребность произнести нечто геройское, дабы закрепить образ, но ничего стоящего на ум не приходило. Мужчина попытался вспомнить, что там говорили славные мужья-полководцы перед битвами и очень тихо, чтобы ненароком не разбудить потомство (бодрствующее оно было ему противно и папкиного самопожертвования не достойно), торжественно и тихо произнёс следующее: