Бабушка же начала приводить в порядок новое владение. Молодого супруга рядом нет, а одной не спится. И однажды бабушка зажгла поярче свечи в светелке и занялась шитьем. На дворе стояло лето, дверь была открыта, а над входом висело рядно, дорожка, сотканная вручную и защищающая от мух и комаров, туда-сюда шевелится, хотя ветра не было. Сначала бабушка подумала, что это кошка трется. Раз на нее прикрикнула, та поутихла, вроде. Через какое-то время опять начало ходить ходуном да посильнее. Бабушка не выдержала, взяла веник, попавшийся под руку, и со всей силы запустила в дверной проем. Половица срывается с двери, а там огромный черт стоит. Я бабушку потом спрашивала: «Что правда, прямо-таки черт?» И она отвечала: «Да, во весь проем, черный, лохматый, вместо носа пятак, как у свиньи, глаза черные, на голове рога и с копытами, стоит на двух ногах и зубы скалит». Бабушка, увидев его, упала на пол на колени и давай молиться. Тут такой грохот прокатился! Бабушка подняла глаза – никого нет. Схватила первое, что попалось под руку, выбежала на улицу и провела за забором всю ночь, трясясь. Сама она больше порог дома не переступила. Муж приехал к утру. Дом поставили на продажу за те же гроши, что взяли. И рассказывала потом, что там после них поменялось немного хозяев, но так никто и не прижился. Я же, услышав ее рассказ, ночью спала только с ней, да покрепче прижавшись.

Вот еще интересная история от бабушки. Дед ушел на фронт, и приходили от него письма-треугольники, не виделись они три долгих года. Только эти скупые весточки сообщали, где он и как. Письма бабушка хранила, мне их показывала и аккуратно заворачивала в беленький платочек, а потом в сундук складывала. Когда немцы отступали, и пришли наши освободители, маме было четыре годика. На пороге стояла ранняя осень, дети бегали и играли во дворе. Моя бабушка позвала их обедать, а мама моя остановилась, подняла глазки и говорит: «Я не буду. Оставь мой хлеб тате (папе). Он придет, его покормить надо». Бабушка забежала в хату и заплакала. Успокоившись, вышла и еще раз приказала идти есть, мама уже в слезы: «не буду!» и все тут, так и не прикоснулась к скудной еде. Проходит часа четыре, ближе к вечеру бабушка выходит на крыльцо и видит: «Мой Филя по огороду идет. Я присела и сказать ничего не могу. Слезы сами льются, платочком вытираю, а сказать ничего не могу». К нему уже дети бегут: «Тато, тато, татусь!» Побыл он день, а дальше снова в поход. Это была их последняя встреча. Бабушка мне говорила, что малые дети все видят и предсказывают. Все равно неясно, ну как Мила в четыре года могла знать, что отец заедет.

Дед мой пропал без вести. К бабушке заезжал его сослуживец после войны и сказал, что он подорвался на мине, рук и ног лишился, но остался жив. Тут бабушка как ожила и обрадовалась, воспряла духом от этой новости и ответила, что заберет. Со слов бабушки, она объездила все Одесские и Кишиневские госпитали и интернаты, обила все пороги, посылала запросы, но никто ей так и не выдал тайну, где он. Время было суровое, таких людей-инвалидов не возвращали родным и близким и закрывали в домах-интернатах. До сих пор помню ее слова «пусть без ног, без рук, но лишь бы был рядом и живой». И столько боли и любви было в этих словах бабушки, что усомниться в них было нельзя.

Когда мне было тринадцать лет, мы жили в трехкомнатной квартире на Западном. Обе бабушки доживали с нами. Бабушка Ирина, о которой я писала ранее, семнадцать лет жила с нами. Бабушка Гаша прожила с нами год и умерла в 1979 году в семьдесят три года от рака легких. Помню, как мы узнали об этом страшном диагнозе в больнице, куда мы привезли бабушку Гашу на скорой помощи, потому что она уже начала откашливаться кровью. Никогда не забуду приемное отделение: большая светлая комната на первом этаже вся в белом кафеле, стол, кушетка, пара стульев, а позади стола дежурного врача висел на стене плакат, написанный перьями черной и красной тушью. На листе ватмана были выведены красивые буквы: «Каждый больной должен знать, от чего он умер!» В человеке, написавшем это, видимо, говорил истинный философ. Может, из-за неуместности этого черного юмора в приемном покое больницы я и запомнила эту фразу на всю жизнь.