Наши механизмы были довольно громоздкие. Как только мы приезжали в какой-то городок, вся команда выпрыгивала из автобуса и начинала действовать четко и слаженно, как орудийный расчет. Каждый знал, что надо делать, и лишь только я бегал от одного к другому, пытаясь симулировать бурную деятельность. Хозяйский сынок, толстый мальчик двенадцати лет, взял меня под свою мощную опеку. Звали мальчика соответственно – Скотт. Это имя, как никакое другое наиболее подходило ему. Этот Скотт то и дело кричал мне: «Алекс! Возьми то! Отнеси туда! Принеси это!» Для него это была какая-то изуверская игра. Его, видимо, забавляла подобная покорность взрослого дядьки, поэтому иногда он просто прикалывался, заставляя меня унести в урну бумажные стаканчики и обертки из-под чипсов. Я его чуть было не возненавидел, но усилием воли быстро погасил это деструктивное чувство. Маленький ишшо для ненависти! Я даже умудрялся поговорить с ним, неся в руках чугунную болванку.

– Скажите, Скотт! Какие успехи у вас в школе? – спрашивал я, таская железяку и покраснев от натуги.

– А я не учусь! – отвечал малыш. – Работать лучше.

– Напрасно, Скотт! – говорил я охрипшим от натуги голосом. – Я вот, видишь, Университет закончил. И ничего! Учение, брат, – свет!

Меня поразило и то, что английские парни перед работой не дерябнули, не шарахнули, не вмазали, а лишь попили чайку. Какое-то издевательство над трудовым процессом! А работали они после чая без перекуров и перерывов. Ребята! Не ездийте на работу в Англию! Они тут без перерывов работают! Они не такие, как мы! Работайте дома!

Спать меня определили сначала с пацанами Доном и Роландом. Пацаны каждую ночь курили марихуану, смеялись, пердели и жрали. Я не мог спать в такой обстановке. Утром они, как ни в чем не бывало, просыпались и бодро шли работать. Я был вял, как голодный, упоротый зомби. Великан Боб в каждом городке имел знакомых баб и приводил их на ночь в наш вагончик. Ночью они занимались любовью, кряхтели, орали, визжали, скрипели, смеялись, ласкались, возились, боролись. И все – без меня! Утром я еле волочил ноги. Глаза слипались. Старина Боб был бодр, неистово груб и весел. Они вообще не знали устали, эти английские пареньки. Я же без сна стал слабеть и еще больше, чем прежде, возненавидел физический труд. Одно меня успокаивало: скоро этот Ад закончится, я улечу в Москву, в свой сераль, наберу пенную ванну, закрою очи, сделаю звук музыкального центра на всю мощность и буду дремать под сладкую колыбельную группы AC/DC.

Сказать, что после моего прихода дела у хозяина резко пошли в гору, было бы большим преувеличением. Я чувствовал, что толку от меня было мало. И, честное слово, мне было неловко. Эти парни сами легко справлялись с этой работой. Я был лишним на этом празднике труда. Поэтому в один прекрасный момент в городке Gravesend, стоявшем на берегу Темзы-матушки, меня с облегчением отдали (или продали?) другому хозяину, которому не хватало умелых рабочих рук. У этого хозяина был огромный автодром.

Наша задача с рабочим пареньком по имени Эндрю – уложить ровную основу, опалубку, которую потом накрыть металлическими листами 2 х 2 метра. Основу я с грехом пополам уложил, но когда стали носить тяжеленные листы, я понял, что судьба подкинула мне еще одно тяжелое испытание невыносимым капиталистическим трудом. Посмотреть, как работает русский, сбежались работники со всего парка. Комизм ситуации заключался в том, что Эндрю был крупным молодым малым, двухметровым жеребцом, из которого энергия била ключом, а я маленьким-худеньким, изнуренным голодом и болезнью российским мужичком. Эндрю легко вырывал лист из пачки, хватал его и несся вприпрыжку по полю. Я едва успевал подхватить лист с другой стороны и, спотыкаясь и шатаясь из стороны в сторону, словно гуттаперчевый Пьерро, волочился за ним, норовя упасть и уронить металлический лист себе на ноги. Первыми сдали мои пальцы. Они не могли держать тяжелый лист. И однажды я таки уронил лист. Эндрю грязно выругался, а публику это весьма развеселило.