8. 8

— Мам, я писать хочу, — шепчет Ромка мне, потирая сонные глазки.

— Нам нужна остановка, — говорю громче, чтобы Нажинский на переднем сидении услышал. — Роме нужно в туалет.

— Мы на скоростной трассе, — отвечает, не отвлекаясь от дороги. — И уже дважды останавливались.

— И что теперь, ему описаться?

— Ну памперс бы надела.

— Ему четыре, какой памперс?

— Уже четыре с половиной, мам, — тихо поправляет меня Рома.

— Да, зайчик, — киваю ему и сжимаю руку. А потом снова обращаюсь к Нажинскому, рискнув назвать его просто по имени: — Нам нужна остановка, Ярослав. Он ребёнок, и терпеть не может. Да и вредно терпеть.

В отражении зеркала вижу, как он поджимает губы, но всё же сбавляет скорость и съезжает на обочину в промежутке между ограждениями.

Я выбираюсь из салона и помогаю вылезти Роме. Нажинский тоже выходит, разминается, смотрит на часы на руке в нетерпеливом ожидании, пока мы там сделаем все дела.

— Мам, дашь печенье? — Ромка прячет зябнущие руки в рукава. — Есть теперь хочется.

— Не сорите в машине, — говорит мужчина, а я подкатываю глаза, отвернувшись.

Помогаю Ромке забраться в салон, и пока он мостится в кресле, прикрываю двери оборачиваюсь к Нажинскому.

— Зачем вам вообще ребёнок? — говорю сердито. — К чему всё это? Дети мусорят, шумят, у них есть масса своих потребностей. А вы занятой человек, которому всё это мешает, в тягость. Тогда ради чего? Мы ведь не трогали вас, я ничего не просила и не предъявляла. Та ночь… вышла случайно, и я никаких претензий к вам не имела и не собиралась иметь.

Последние два дня, как Нажинский появился в нашем городе, я задавалась этим вопросом. Что ему надо от нас? Зачем ему Рома? Но, кажется, он и сейчас мне не собирается давать ответ.

— Садись в машину, София, мы и так уже потеряли много времени, — отрезает он после пары секунд молчаливого созерцания меня, и сам садится снова за руль.

Ну а мне ничего не остаётся, как тоже забраться в салон.

Я даю Ромке сушку и прошу есть аккуратно. Мощусь поудобнее рядом с детским креслом, наблюдая через лобовое, как впереди бежит лентой дорога среди заснеженных обочин. Редкие жёлтые фонари тускло подсвечивают мягко и бесшумно падающие лапастые хлопья снега.

Меня начинает клонить в сон. Эмоционально тяжёлые два дня и прошлая ночь почти без сна дают о себе знать. Ехать долго, в интернете пишут, что около пятнадцати часов, и мне, честно говоря, немного тревожно. Дорога длинная, однообразная, и уснуть за рулём может любой, даже такой робот, как Нажинский. И проехали мы только около четырёх.

Но всё же меня утаскивает в дремоту. Сном это назвать сложно, я вроде бы и слышу какие-то звуки, сознание фиксирует движения или вздохи Ромы во сне, но до конца я как бы не присутствую.

Просыпаюсь я от того, что Ромка начинает вертеться в кресле, а потом просыпается тоже.

— Мы ещё не приехали, мам? — спрашивает сонно.

— Нет малыш, ещё в пути.

— Я пить хочу.

— Минуту.

Я достаю из рюкзака бутылку с водой и даю ему. И только тогда обращаю внимание, что за окном уже почти светло, хотя и очень пасмурно. И мы едем через город. Я узнаю Москву. Конечно, за те два года, что я здесь прожила, я не успела побывать во всех уголках города. Это, наверное, и за десять лет не успеть. Но я узнаю её дух. Её особую ауру, которая отличает столицу от других городов.

— Долго ещё ехать? — спрашиваю у Нажинского.

— Меньше часа, — отвечает он.

Через отражение в зеркале вижу, что он по прежнему собран и внимателен, но чуть покрасневшие глаза выдают усталость.

Я даю Ромке сушку, он грызёт её почти весь этот час молча, глазея в окно.

Уже в семь утра мы подъезжаем к большому жилкомплексу. Доехали раньше, чем я думала. Наверное, Нажинский гнал безбожно. Хорошо, что я уснула и мне не пришлось трястись от страха. Я боюсь скорости.