– Ох ты черт, – сочувственно отозвалась Ольга. – Покажи картину.

Я содрала с полотна упаковочную бумагу. Некоторое время Ольга тихо разглядывала «шедевр» Аркадия Фомича.

– Ну ты же видишь, что это полная ерунда, – прервала молчание я. – У старика есть неплохие картины, но здесь, по-моему, что-то пошло не так.

– Не согласна, – к моему удивлению, ответила Ольга. – Ты разве не чувствуешь напряжения? Как будто через секунду что-то должно случиться? Доберман вскочит с места и убежит? А кукла… кукла так и останется валяться на земле, всеми позабытая. Что-то нервное есть в этой картине.

Я промолчала. Возможно, Ольга права. Возможно, она сумела поймать то самое ощущение, которое я не смогла выразить словами, впервые взглянув на полотно.

Сделав по глотку виски, мы еще раз обсудили завтрашние планы и легли спать.

Следующий день прошел великолепно. Во-первых, рядом с отелем мы обнаружили очень уютный ресторанчик со старинными пишущими машинками в качестве элементов антуража и витражными люстрами «тиффани». Там наливали прекрасное пиво и подавали идеально томленую свиную ногу в сопровождении квашеной капусты. Гигантской порции хватило на двоих. Во-вторых, мы добрались до Бранденбургских ворот и пообщались с немецкой семьей, которая стояла у большой ели с гигантским плакатом в поддержку России, страдающей от европейских санкций. У худощавого главы семейства были горящие глаза фанатика, у его женщины – синие волосы и добродушная улыбка, а десятилетний сын, изнывая от скуки, бегал вокруг демонстрантов, чтобы согреться. Собственно, на них никто не обращал внимания, даже полиция, поэтому, увидев наш интерес, протестующие приободрились и признались в своей любви к России. Выглядело это, конечно, очень забавно, так и просилось в телевизор, поэтому я пожалела, что со мной нет оператора, и сняла бунтарскую семейку на смартфон. В-третьих, уже в сумерках, мы отправились на Александрплац, где у подножья сверкающего колеса обозрения раскинулась веселая ярмарка, пахнущая сосисками, корицей и глинтвейном. С высоты, на которую нас вознесло разноцветное «чёртово колесо», Берлин казался пустынным, погруженным в задумчивую тьму городом с редкими островами огней. На мгновение сердце сжалось от тоски, но мы вернулись вниз, к пряникам, колбасам, рождественским ангелочкам, и в этой предпраздничной суете меня отпустило.

Проснувшись наутро, я первым делом уткнулась взглядом в картину. Доберман, казалось, еще крепче сжал зубами мяч и смотрел укоризненно.

Позавтракав, мы решили так: идем в KaDeWe, где мне заново упакуют картину. После этого я еду в Аксель Шпрингер, а Ольга остается в универмаге тратить заработанные в Москве деньги.

День был бесснежный и ветреный. Этот немецкий ветер сек так, будто решил запороть прохожих до смерти. Картина трепыхалась в руках, когда я вышла из такси у высотного, отливающего синим стеклянного здания. Там, на обломке берлинской стены, балансировал на одной ноге трехметровый человек в белой рубашке. Вторую ногу он занес над пропастью. Скульптура Стефана Балкенхола. Хрупкое равновесие между свободой и несвободой. Стена разрушена, но новые стены мы запросто строим у себя в голове. Все понятно, я об этом читала.

На ресепшене, после долгих выяснений, мне сказали, что Марта Нойманн в издательстве сейчас отсутствует, возможно, будет завтра. Какие-либо ее личные контакты предоставить отказались, что было вполне предсказуемо. Предложили передать ей картину с сопроводительным письмом. Увы, сказала я, по просьбе отправителя посылку необходимо вручить лично в руки. Бормоча под нос слово «геморрой», на выходе из издательства я врезалась в долговязого седого мужчину с кожаным кейсом. Согласно классике жанра, картина выпала из рук, я в ужасе кинулась ее поднимать.