«В этом году и на протяжении ещё нескольких лет мы много раз бывали вместе на скачках после того, как я кончал утреннею работу, и Хэдли это нравилось, а иногда захватывало её. Но это было совсем не то, что взбираться к высокогорным лугам, лежащим за поясом лесов, или возвращаться поздним вечером в шале, или отправляться с Чинком, нашим лучшим другом, через перевал в ещё неведомые места. Но я оправдывал своё увлечение тем, что писал о нём, хотя в конце концов всё, что я писал пропало…»

Э. Хемингуэй, «Конец одного увлечения»

Тетрадь взмахнула красными крыльями и, кувыркаясь в падении как раненая птица, улетела за борт. Её подхватил штормовой ветер, и подкинув выше борта, с размаха швырнул в волны. Вот и всё. Тетрадь мелькнула красным пятном среди лазурных валов и исчезла. Навсегда. Она за годы стала такой привычной, даже не верилось, что больше её не будет. Она плыла по Индийскому океану. А может быть уже шла на дно. Это даже более вероятно. На шее она висела как камень. Наверное, на дно должна идти так же.

Конечно, очень многое зависит от настроения. Очень многое. Иногда начинает казаться, что написано неплохо. Даже хорошо. И некоторые люди говорят: да, это поэзия! Трудно этому не верить, когда тебе двадцать лет. Трудно удержаться от рифмования. Тем более, если видишь церквушку с заброшенным кладбищем. Или паутину на елях туманным утром. Взгляд задерживается на поверхности лесного озера в чёрно-синей воде которого отражаются облака и сосны. Жарко пылает рябиновый костёр. Клёны засыпают дорожки парка разноцветными упругими листьями, и сквозь ветви становится виден дворец с львами у входа и беседки, обвитые хмелем.

А дальше – утонувшие в снегу ели, прихваченные инеем берёзы по краю поля, искрящиеся склоны гор и стремительное скольжение лыжников в ярких костюмах. Разве можно забыть скрип кантов лыж на весеннем насте и снежные водопады на поворотах. А потом засыпанную по окна снегом избушку и дымок над ней, и удары топора по мёрзлым поленьям, и треск деревьев в мороз, тепло русской печи, перебор струн и песня на слова, которые написал ты.

Скажи, мудрец толмач

Природы толкователь

Кто будет мой палач?

И кто был мой создатель?

И полёт на лыжах с горы, такой долгий и прямой, что начинает казаться, будто это происходит во сне. Звёзды и снег. Каждый бугорок здесь известен, и тело слегка отклоняется в стороны, а лыжи сами входят в поворот, легко находя дорогу в темноте.

Снова снег-снег-снег

Тройки бег-бег-бег

Колокольца звон

Дальний свет окон…

И вдруг начинает казаться, что это в самом деле поэзия. Ведь хорошие стихи – это не те слова, что правильно срифмованы и ладно пригнаны друг к другу, а те – что идут от души и проникают в душу. Пока не всё умерло в человеке, он будет замирать при звуке настоящих стихов.

Разгораются тайные знаки

На глухой, непробудной стене

Золотые и красные маки

Надо мной тяготеют во сне5.

Они что-то мучительно напоминают. Но что – разве вспомнишь? Это лежит на самом дне памяти. Или души. Как обручальное кольцо первой любви, о которой не всегда помнишь, но которое всегда с тобой. Иногда там, на самом дне что-то шевелится, и тогда человек улыбается – сам не понимая от чего.

Выткался на озере алый свет зари

На бору со звоном плачут глухари

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло

Только мне не плачется – на душе светло6.

А потом на душе становится скверно. Может быть от того, что голые ветки деревьев испугано размахивают на ветру платками нескольких оставшихся листьев и скребут в окно, стараясь спрятаться от непогоды. Или потому, что простоял весь вечер с букетом, который жёг руку, но не выбросил его, а перевернув цветы головками вниз медленно пошёл по бульвару, наступая в лужи и не прячась от дождя.