Кстати, в этом ключе Кюльпе затрагивает неокантианство Марбурга. Он тоже не признает данности в смысле позитивизма, а воспринимает саму «данность» как продукт объективирующего процесса познания, в начале которого лежит не данность, которую можно постичь саму по себе, а гипотетическая «данность» и который ведет как бы по прямой линии от «данного»«этого» к устойчивой вещи и далее к действующему закону природы. Приведенную выше критику Кюльпе разделяет и неокантианство, за исключением того, что для него «данное» перцептивное содержание и «реальная» вещь могут мыслиться только как продукты этого процесса объективации (мышление – это создание объектов), тогда как для Кюльпе процесс реализации – это процесс рефлексии, вычленяющий из непосредственного опыта фиксируемое содержание, но которое затем также мыслится как «реальное» нависимо от самого процесса реализации.

С этой критикой понятия данности тесно связан второй аргумент, который я называю критикой идеи имманентности.

Если все существование есть существование непосредственно данных содержаний в сознании и всякий выход за пределы мышления и познания этих содержаний невозможен, то солипсизм и даже более того – иллюзионизм по отношению к собственной памяти и ожиданиям является необходимым следствием. Чужое сознание, собственное прошлое и будущее являются трансцендентными реальностями по отношению к моему сиюминутному сознанию, а значит, одновременно аннулируются вместе со всей трансцендентностью.

Наконец, третий главный аргумент: человеческое мышление вынуждено устанавливать реальности, поскольку в противном случае в качестве «реальности» останется только разрозненный, неполный, бзаконный хаос. Согласно реализму, наука тоже должна открывать законы «содержаний», но содержания сознания, взятые чисто как таковые, вовсе не законны, а становятся таковыми для нашего сознания только тогда, когда мы включаем их как бы в реальный мир, который намного превосходит их.

Первое возражение может и должно послужить поводом для более точной фиксации понятия «данное». Для этого мы сначала противопоставим данное тому, что является только символическим, тому, что подразумевается только в значении слов. В одно время я могу только говорить о предмете, только называть его, в другое время он может быть у меня перед глазами. Объект может быть присутствующим – самоданным – не будучи названным, он может быть названным, не будучи данным, наконец, он может быть названным и данным одновременно, т.е. слово-символ, используемое для обозначения, может относиться к «данному», самоприсутствующему. В последнем случае мы получаем возможность обозначить именно то, что обозначается словом (или словосочетанием) х как «данное» или как «данное», как именно то, что» обозначается» словом х, как его значение.

а

У каждого слова мы можем и должны спрашивать его значение. В конечном счете, именно этот вопрос требует от нас поставить сам предмет наместо обозначающего его символа, а значит, требует сопоставления слова и данного предмета, названного словом. И наоборот, если я ставлю лингвистический символ в такое отношение к данному объекту, при котором символ становится именем данного объекта, то тем самым этот лингвистический символ однозначно определяется для меня в соответствии с его значением.

Сказанное теперь требует двойного дополнения. Один раз я вижу цвет, другой раз я его только называю, третий раз я его вспоминаю, ожидаю, представляю. Образ памяти или фантазии, который в этом случае стоит передо мной, как и слово, есть нечто, под чем подразумевается другое (в образе памяти – ранее существовавшее), то есть символ, имеющий значение, но это не искусственный и репрентативный символ, как слово, а естественный и репрентативный символ, символ, чер который означаемое не только символически подразумевается, но и» косвенно дается». Эти термины, которые я, по сути, заимствую из эпистемологии Ганса Корнелиуса, вероятно, не нуждаются в дополнительных пояснениях. Во- вторых: объекты могут быть означены только символически, они могут быть даны прямо и косвенно, наконец, они еще могут определяться своими отношениями к другим объектам. Я думаю об объекте х, который следует за другим, косвенно или прямо данным a во времени, или я думаю об объекте х, который должен быть подобен данному а или отличаться от него. То, что я сознательно представляю себе здесь, – это а с отношением, которое связывается с ним и требует выполнения во втором члене; я имею в виду объект, который выполняет это отношение В или к которому привела бы ступень отношения, исходящая из а. Этот последний случай находится в некотором роде между просто символическим значением и косвенным воображением. Косвенно (или прямо В) воображается а и отношение, шаг, как я его только что назвал, чтобы сказать это на примере: выделение и вхождение в оппозицию и снова введение и устойчивое скольжение вперед сознания, которое я испытываю, когда перехожу от одного объекта к другому и в другой раз к такому же объекту. Однако сам объект, к которому ведет этот шаг, лишь назван или символически обозначен. а Сами же отношения опять-таки делятся на две группы: те, которые могут привести к воображению воображаемого объекта, и те, для которых это не так. Если я знаю, что означаемый объект х равен известному а или вдвое больше а (а в остальном равен а), то это определение В одновременно дает мне возможность вообразить х или привести его ко мне косвенно, в воображаемом образе; с другой стороны, определение х как темпорально следующего или предшествующего а не дает мне такой возможности.