Происходило же там вот что. Едва лишь Пьетро Нума убедился, что со стороны городских ворот его не видать, как тут же немилосердным пинком остановил своего покорного ослика. После чего он спешился и, сняв со спины сумку, достал из нее восемь камушков самого обыкновенного толка, какие всегда в изобилии валяются в придорожной грязи. Ровно половина этих камушков была размером с гусиное яйцо, тогда как оставшиеся четыре оказались поменьше несколько – где-то с яйцо куриное. Вынув из сумки, Пьетро Нума аккуратно расставил их парами – один большой с одним маленьким – вдоль дороги позади ослика. Затем тосканец вновь подошел к своему животному, взял его под уздцы и, слегка присев так, чтобы длинные уши осла оказались на уровне губ человека, принялся бормотать что-то. Казалось – ослик внимательно слушает своего хозяина и даже понимает что-то из сказанного: во всяком случае, все то время, что Пьетро Нума шептал ему на ухо, он стоял, не шелохнувшись, и лишь когда тот закончил, в первый раз позволил себе переступить с ноги на ногу.

Впрочем, тосканец оставил животное в покое совсем ненадолго. Развязав прикрепленный к поясу мешочек, он достал оттуда золотой дукат, ловко, двумя пальцами подкинул его кверху и тут же поймал вновь. Затем Пьетро Нума сделал уж и вовсе странную вещь – положил этот дукат ослу в ухо. Тот инстинктивно мотнул головой, попытавшись освободиться от чужеродной ноши, однако человек не позволил ему этого, крепко обхватив руками морду животного и не переставая при этом бубнить какие-то странные слова на странном своем языке.

Осел дернулся раз, другой – и вдруг замер, как изваяние. Казалось, он даже перестал дышать – и только из уголков его всегда печальных глаз в одночасье скатились одна за одной две крупные слезинки. Пьетро Нума осторожно отнял руки от его головы и медленно, едва ли не крадучись, отошел на несколько шагов прочь.

И тут случилось уж и вовсе невероятное. В какое-то мгновение – быстрее, чем человеческие веки могли бы сомкнуться и разомкнуться вновь, – жалкий осел исчез куда-то, словно бы и не было его вовсе. Взамен на том же самом месте вдруг возник конь – да не просто конь, а вороной красавец под роскошным седлом, пританцовывающий и пофыркивающий нетерпеливо. Там же, где только что покоились в дорожной пыли уложенные таинственным тосканцем камушки, теперь стояли друг за другом в ряд четыре огромных верблюда, навьюченных обитыми медью походными сундуками и сопровождаемых четырьмя дюжими молодцами-погонщиками. И те, и другие убраны были чуднó и богато – и даже длинный путь, который, без сомнения, пришлось проделать им от мест своей родины, не испачкал и не повредил их убранства.

И лишь сам Пьетро Нума остался таким, как был прежде, – но вот и он, окинув довольным взглядом свой маленький караван, вновь принялся нашептывать что-то губами. При этом тосканец не стоял неподвижно – вытянув руки и растопырив пальцы, он принялся кружиться медленно, как если бы вообразил себя стрелками башенных часов на здании ратуши. Один оборот, второй, все быстрее и быстрее – и вот уже не различить, где что: лишь мелькающие в воздухе полы накидки да отрывистые громкие выкрики, похожие на завывания ветра.

И вдруг эта бешеная пляска прекратилась на раз – однако никакого Пьетро Нумы теперь не было и в помине: вместо него рядом с роскошным конем стоял столь же роскошный купец из стран далекого Леванта – в богатом дорожном плаще и высоких сапогах с посеребренными шпорами. Лицом этот купец ничуть не походил на несчастного Пьетро Нуму – да и кому бы могла прийти в голову подобная блажь: спутать с робким полунищим странником такого представительного и уверенного в себе мужчину средних лет, обладавшего окладистой черной бородою, тонким с горбинкой носом и густыми бровями, почти сходящимися между глаз!