– Сейчас бы на речку куда или озеро.

– С девочкой, – мечтательно подтвердил Сорокин. – Этакий пикничок.

– Рыбки половить, – пробасил Вова Круминьш, – грибов хороших набрать.

– На закуску, – сказал Сорокин.

– А еще можно, – добавил Павлов, – сидеть вечером, смотреть на костер и ни о чем не думать.

– Как это ни о чем не думать? – удивился Вова Круминьш. – Человек тем и отличается от обезьяны, что думает.

– Ну почему? Разве неприятно иногда отдохнуть от мыслей? Посидеть просто так у костра… Под треск поленьев и сучьев. В лесу тишина. Воздух елкой пахнет. В котелке уха кипит.

– Ты даешь, кандидат, – воскликнул Круминьш. – Уху варить и не думать! Это только олухи варят не думая! А сколько соли положить? А перцу?

– Перцу девочка положит, – сказал Сорокин.

– Кобелятники, – проворчал Крутиков и сплюнул.

Он поднялся с ящика, отряхнул штаны и пошел заводить машину. Из подъезда вышли бабка и хозяйка с последними кактусами.

– По коням, – сказал Прокушев, и грузчики полезли в фургон.

Бригадир же подошел к женщинам, ласково проговорил:

– Ну что же? С богом? Бабуля в кабину с внучкой, а вам, извините, с нами придется ехать.

– Размечтался! – воскликнула бабка, прижимая к груди кактус. – Я с вами не поеду. Я на метро доберусь. А ты, Нинка, садись в кабину, да денег им не давай. Все уплочено!

– Мама! – воскликнула Нина, краснея.

Прокушев улыбнулся и проговорил весело:

– Да что вы, бабушка! Какие деньги! Мы ведь ради собственного удовольствия работаем!

– Вот прохвост! – воскликнула старушка, и в глазах ее блеснуло нечто вроде восхищения.

Она подумала, отдала дочке кактус и, достав бог весть откуда три рубля, сунула Прокушеву:

– Ладно, бесы. Выпейте за мое здоровье!

– Будьте здоровы, бабушка!

* * *

Машина развернулась, оставив жителям двора на память облако дыма, с трудом выехала на узкую улицу Чехова. Почему-то во всех городах улицы имени этого великого писателя узкие и маленькие.

Однако мысли об этом не мешали Крутикову. Важно было сейчас удачно вписаться в непрерывный поток машин, занять в нем свое место. А места не хватало. В городе сужали тротуары, людей прижимали к домам, загоняли под землю в переходы, но это мало помогало.

Крутиков во всем винил частников и от всей души желал им побыстрее угробить свои автомобили. Терпеливо выбираясь из центра в новостройки, туда, где и квартиры лучше, и воздух чище, он по привычке ругался:

– Ну куда ты лезешь?! Тунеядец! Купил игрушку, так теперь мешаешь людям работать? Моя бы воля, я каждого второго жигулятника душил бы на месте. Так бы и сказал: на первый-второй рассчитайсь! И каждого второго – душить! А всех первых – в Сибирь. Там дороги широкие, правила таежные, деньги бешеные…

– Я тоже не люблю машины, – тихо сказала Нина.

Крутиков скосил на нее глаза и строго спросил:

– Мужа-то нет?

– Нет…

– Теперь многие так рожают, без отцов.

– У меня есть папа! – воскликнула Аленка. – Только он далеко!

– Понятно. А дитя страдает. Я бы таких, которые далеко, каждого второго стрелял. А то нарожают – и гулять, бензобак отращивать! Не сошлись характером?

Нина покраснела.

– Да ты не смущайся! Я тебя не виню. Мать и дитя – это святое!

– Я не святое, – сказала Аленка. – Мне пять лет!

Крутиков вздохнул:

– Еще ничего не понимает. Дитя, оно и есть дитя. Может, у тебя и по-другому вышло, но часто бывает – напокупает такой, с позволения сказать, отец «жигулей», а про дитя и не помнит. Нет! Я бы таких давил! Чтобы честным людям жить не мешали! Вот я кручу баранку с семнадцати годов. Восемь бригадиров пересидел. И сразу понял: тот, кто личную машину себе покупает, – худой человек. У меня таких трое было – всех, между прочим, посадили. Говорят, по глупости, а какая может быть глупость, если честному человеку в наше время машины не купить. Конечно, есть там всякие шахтеры, полярники… Но сколько их? А частников-то миллионы! Вот ты сколько получаешь?