Только верно народ подметил: «От трудов праведных не наживёшь палат каменных». Трудодни, что деревенские в колхозе зарабатывали, в оплату не понесёшь, вот и норовили заказчики натурой рассчитаться. Чужие яйца-молоко-картошка Ивановым были ни к чему – своих хватало, а вот «жидкий рубль-самогон – это, на худой конец, экономия сахара. Так и потонул в том самогоне мастер Ванечка-Золотые Руки, остался Ванька – ирод, изверг и барбос…

Самое большее, что дядя Ваня в последние годы по хозяйству делал – отрывал очередной листок календаря да заводил старые ходики, подтягивая гирьку на цепочке. Часы эти – домик с кукушкой – Варваре мать в приданое дала, вместе с пуховой периной, коровой и образом Богородицы Утоли Моя Печали. За той иконой хранила тётка Варя ценные «бамаги»: документы на дом, фронтовые треугольники пропавшего без вести брата Фёдора и единственное письмо от дочки. Изредка по вечерам доставала Варвара заветный конверт, на картинке – птичка серенькая в крапинку, очень похожая на ту, что из фамильных ходиков выскакивает, перечитывала скупые строчки, плакала и не находила слов для ответа. О чём писать? Всё вокруг то же самое, от чего Нина убежала. Нечем похвалиться, нечем доченьку порадовать…

Так и пролетели незаметно годы.

То письмо, всё тёткой Варей зарёванное, соседки нашли. Буквы расплылись от Вариных слёз, но обратный адрес на конверте хорошо читался, на него и отправили скорбную телеграмму. Только через день она назад вернулась: выбыл адресат.

Дяде Ване ничего не сказали, да он и не вспоминал о дочери. Напивался, засыпал, просыпался, снова напивался… И так все три дня, что новопреставленную по русскому обычаю готовили в последний путь.

Его растолкали перед выносом: подойди, попрощайся с женой. Дядя Ваня похлопал сонными глазами, вздохнул и погладил покойницу по плечу. Целовать в лоб, как бабы настаивали, не захотел. Не оставляла его какая-то смутная надежда, что умерла чужая женщина, а Варька сейчас влетит в избу, грохнет подойник в угол и привычно заорёт: «Обрадовался, ирод! Повод ему объявился! Теперь год за упокой души водку трескать будет!»

При мысли о выпивке дядя Ваня забеспокоился, ещё раз вздохнул, пробормотал: «Вот ведь как… Что ж теперь-то…» и двинулся в кухню, где мужики втихаря уже прикладывались к поминальному угощению.

На кладбище, бросая первую горсть земли на гроб, основательно захмелевший вдовец сам едва не скатился в могилу.

За столом дядя Ваня угрюмо молчал и почти ничего не ел. Неясная тоска грызла ему душу, мозг вяло перебирал недоутопленные в самогоне мысли. Всплыл вдруг образ дочери – худенькой, длинноногой девочки, очень похожей на молодую Варю. «Надо бы написать Нинке, что мать нас оставила, – подумал он. – Где-то был адрес…». Попытался подняться, качнулся, упал обратно на лавку и забыл, зачем хотел встать…

На другой день дядя Ваня проснулся с привычным чувством тяжкого похмелья и не сразу сообразил, почему в избе тишина. Никто не звенит посудой, не хлопает дверью, не кричит: «Изверг, чтоб тебе провалиться!»

«Всё, нет Варьки. Оставила меня, – с обидой вспомнил дядя Ваня о внезапной смерти жены. – Чего это ей вздумалось помереть? И не болела никогда. На ноги только жаловалась, но ведь бегала же…»

Умерла Варвара, и правда, почти что на бегу: вернулась с работы, корову подоила, домашние дела переделала, попутно браня привычно хмельного дядю Ваню, в баньке сполоснулась, легла спать и больше не проснулась. Нехорошо получилось, неожиданно, а потому особенно обидно.

Один дядя Ваня остался. Некому теперь его ругать, но и стопарик на опохмелку подать, картошечек на закусь сварить тоже некому. Безмолвие угнетало хуже скандала. Замерла жизнь в доме, словно и дом умер вместе с хозяйкой. Тишина. Лишь часы в кухне: «тик-так, тик-так…»