– Это моя бита, Лисицына, – удивительно, что для того, чтобы знать этот факт, он на неё даже ни разу не посмотрел. У него всегда одна цель – мои глаза, в которые смотрит так, что хочется увести взгляд. Тяжело мыслить ясно, особенно когда всё время вспоминаешь моменты, когда в них не было столько холода, даже если его красивые губы трогает усмешка. Его голос понижается, взгляд становится уже: – Всё ждал, когда ж она ко мне вернётся. – Издевается. Играет. Испытывает. Приближаясь, смотрит в глаза и ухмыляется: – Не уж то, Лисёнок, и впрямь думала, что так просто всё сойдёт тебе с рук?

Не думала. Вообще ни о чём не думала, когда неслась в его дом, даже толком не одевшись. То, что наговорила мне мама… Какой низкой и доступной Яр меня выставил… И не только меня. Что она наговорила маме Вадима… до сих пор ведь не представляю, как смотреть ему в глаза.

– Ты подставил меня, – зло, почти что шипя цежу, но от этого ухмылка на губах Рогозина становится только более недоброй. – И ладно мы с тобой… Что ты настолько подлый, я даже не сомневалась. Но ты хоть понимаешь, что подставил не только меня?

Яр вновь усмехается. Упирается локтем в стену над моей головой, нависая точно громоздкая, тёмная туча. Выглядит так, будто произошло то, что наконец его заинтересовало.

– Что мальчик-зайчик в штанишки наделал, когда его взял за яйца разъерённый папа Серёжа?

Да ему ещё и весело. Сволочь!

– Не называй его так!

– Его сама жизнь так назвала, Лисицына, я здесь не при чём, – заявляет нагло, будто эта шутка ещё может быть актуальна. Детский сад, школа, – ещё понимаю, когда кто-то издевается над тем, что не повезло с фамилией. Но блин Рогозину уже девятнадцать, а он всё успокоиться не может. К тому же, лично мне, очень нравится фамилия «Зайка». Но Яр, конечно же, не останавливается, продолжая меня раздражать. – Простая математика, Ева, – он окидывает взглядом мои волосы. – Лисы рыжие, зайцы трусливые.

Со скрипом стискиваю зубы, гневно дышу, но предпочитаю не втягиваться в этот глупый разговор.

– Верни мой дневник, – вместо дальнейших баталий, требую я, но Яр лишь непринуждённо пожимает плечом.

– А кто сказал, что он у меня? – не отрицает, что не понимает, но и не признаётся, что его взял.

Я не верю ему.

– Ну как-то же ты обо всём узнал! Значит, ты читал его! А значит, он у тебя. Поэтому верни мне его, Ярослав, – проговариваю почти по буквам, показывая, что шутки мне надоели. – Я всё ещё в твоей комнате, и если не хочешь, чтобы продолжила крушить её, верни мне дневник.

Уверена, звучала я крайне убедительно, но на Рогозина это не особо действует, хотя и взгляд становится чуть острее. Он кивает в сторону хаоса, устроенного мной.

– Валяй, – бросает беспечно. – Но стоит тебе только повернуться ко мне спиной, как я тут же как следует отделаю твою наглую, дерзкую задницу, чтобы она горела, как минимум, месяц, а ты каждый раз, как садилась, вспоминала, насколько опрометчиво было врываться в мою комнату. Я не брал твой дневник, Ева, хотя у меня была такая возможность, как и у всех членов этого дома.

Я удивленно моргаю:

– Но… – пытаюсь вставить вопрос, но Рогозин только одной сменой взгляда предупреждает, чтобы заткнулась.

– Я не слепой, ясно? Не сложно заметить, кто и когда к тебе приходит. Я же всего лишь спросил твоих родителей, готовы ли они стать бабушкой и дедушкой. Точно так же, как недавно ты спросила мою маму, не против ли она того, что я сажусь нетрезвый за руль, и я неделю не имел доступа к своей машине.

Я громко охаю, округляя глаза. Бабушкой и дедушкой? Тогда немудрено, отчего Надежда Владимировна, именуемая моей матерью, так взбесилась. Спросите её, сколько ей лет, и вы неминуемо попадёте под порчу, которую она уже через пять минут отправиться к кому-нибудь наводить.