сдобно-нежной из руки материнского кормленья,
белых прялок, серых прядок грубой шерсти,
ниток колкие мотки, пудры-мудры кукованья,
крапин знания и дознанья, и царапин от догадок,
что к чему вело непрямо, воссоединяя связь.
Незаметно вознеслась.
Стих от вора-заговора, от икотки-заиканья,
от охотки на варенье, на солёное, на зелье
в бутыле с ребёнка ростом, на домашнее зверьё.
Бегство внутрь и тихо-тихо, пенье-зренье, створ-затвор.
Незаметно продолжаясь, можно долго продержаться,
можно с буквой еръ и ять безмятежно постоять
просто рядом, как любовь, чтобы жизнь не замечать.
Стихнет звук, мяукнет время, звяк цепи пустопорожний
об колодезно ведро, то ли это просто ложка
об стаканное стекло, то ль зубок молочный снежный,
жизнь с конца живёшь сначала. Откровений полон рот.
Стих стишку стишонок шьёт.
Октябрь 2012
«Октябрь. Уж золотые гуси висят на ветках…»
Октябрь. Уж золотые гуси висят на ветках,
чешуйки рыбок краснопёрых и листья рябушек-пеструшек.
Тепло, как в физике, и теплота-величина не ждёт весны.
Я поддаюсь чему-то слабо, сожмурю глаз и в объективе
увижу вспышку солнцевóда и заводных его игрушек.
Мы неодеты-голоноги, и за углом углы углами
врезаются стеклом друг в друга и в марафон перебеганий
через дорогу ног прохожих. По-летнему отъезды-сборы,
бобины, кадры старой плёнки, мельк новостных телесобытий
и фестивали трудодней. Случайные пересеканья
и цирковые выкрутасы рекламы в Сéти.
Детство Люверс
моё-твоё и модернизма не отличается ничем,
его всё те же составные, пальто навырост, платье в гости,
перебиранье нотной гречки. Её рассыпчатый продел
течёт за ворот, вот и манна, бросают соль на тротуар.
На башне с флагом полинялым железных вывесок пустыня
толкает буквы сапогом, и мокрые скамьи Тавриги,
прости, что вспомнилось.
Буддийская святыня печки, и кафель, вафельный алтарь,
сияет створками латуни начищенной. И скоро
мы её разрушим, разрушим сами, мне шестнадцать,
не знаю, как сопротивляться, чтобы потом не сожалеть.
В подъезде нас встречает цифра, царапки мозаичной даты,
год тыща девятьсот четвёртый, год ноль четыре,
раз-два-пять, потом вы знаете, что будет,
почти что ничего не будет хорошего, но выйдет зайчик.
Конференция
Сижу в старом зале в углу, пришла слушать
круглый стол под названием «Биология души».
Участники-знаменитости: нейрохирург, психоаналитик,
писатель-биолог, женщина-священник и единственная
среди них афроамериканка доктор теологических наук.
В зале разные люди, интеллектуальный Нью-Йорк,
кто есть кто – непонятно, или смотря с какого угла смотреть.
Если душа есть физическое тело, которое можно почувствовать
во время клинической смерти, это, говорят, совсем не значит,
что Бог есть. Если есть такое место в теле или в мозгу,
где всё собирается в точку, в комочек дышащий, в дух и в пух,
что с тобой отлетает, или его не бывает, тогда и не отлетает,
то, они рассуждают, это тоже не означает, что Он есть.
Но если есть душа, то куда же ей отлетать, если не к Нему.
Запутавшись в аргументах, я перестала слушать.
У пьяного душа влажна, считает Гераклит,
и чем она влажнее, тем менее разумна,
а коль душа суха, то светится, блестит, на многое способна.
А если душа эфирное тело в нашем физическом теле,
то кто она этому телу – враг или друг?
Тут раздаётся душераздирающий мяук,
в аудитории мистический испуг, в окно впрыгнул цап-царап
с розовым нёбом, сел и слушает, как будто чья-то душа.
Прыжком балетным тренированным, как «Весна священная»,
она красна, Стравинский бушует, в мозгу жара, это просто кот.