Несправедливо.

Еще более угнетало Ладыгина то, что его беда совпадала с проблемой всей страны, его, до сердечного щипка, любимой России. Россиюшка, часто с горечью повторял он, что ты с собою сотворила!

Отставала десятилетиями, так величественно и долго, порой казалось, что вовсе не отстает, даже идет впереди, но проходил год, пять, десять и в сравнении с другими делалось ясно, что все же безнадежно отстает.

На ум частенько залетало сравнение России с кораблем, так сильно уклонившимся от курса и давшим такой заметный крен, что, для того чтобы выровнять судно, все пассажиры его должны бы разом перебежать на борт, противоположный крену – но они этого не делали. Население России год от года усыхало, и освобождавшиеся пространства манили к себе избыточных народом соседей. Российские люди размножались с большими сомнениями и чуть ли не из-под палки, в то время как жители какой-нибудь утлой Бангладеш только этой радостью и пробавлялись. Даже в ближней Дашкиной компании только у Маргоши был ребенок от первого неудачного брака, более ни у кого.

Власть и народ, возмущался Ладыгин, должны определенно для себя решить: будем ли мы в будущем жить на этой земле или уступим ее другим народам и без боя и паники отползем к холодному океану? Ладыгину казалось, что он знал ответы на эти вопросы. Россия кончается, говорил он себе в горькие минуты, мы, как Рим, доживаем в медленной столетней агонии, и на великих руинах мы веселимся так яростно и так парадно, как веселятся только смертники.

Света зажигать не хотелось. Мрак – содружник любви и размышленья, часто повторял студентам профессор. Сейчас во мраке капитально поразмыслить требовалось ему самому. Воздух уплотнялся, тяжелел, душил, как надвинутая на лицо подушка. Возбуждение не оставляло, колотило по вискам, и тогда в тумбочке-баре, стоявшей рядом с креслом, рука нащупала крутобокую бутылку и стакан с увесистым дном.

Виски. Ирландский. «Туламор». Слава богу. Виски всегда ему помогал.

Он, Ладыгин, не Иван, не помнящий родства, не перекати-поле смертный, коих тьмы зарыто в землю. Потому и велика его ярость на несправедливость, что род его древен и знаменит. В восемнадцатом веке Василий Ладыгин под командованием светлейшего Потемкина, побивая турок, отвоевал для России Таврию. В девятнадцатом – хирург Федор Ладыгин вместе с Пироговым закладывал основы анестезии, для чего перед операцией выдавал страдальцам по стакану водки. В двадцатом веке царский офицер Николай Ладыгин принял сторону красных и погиб при штурме Перекопа. Внук и правнук их Петр Ладыгин не уронил фамильной чести, стал известным биологом, к шестидесяти пяти создал школу, поднял учеников, обласкан властями, осыпан почестями, глобально признан коллегами – и вот на тебе: к финалу прояснилось, что Ладыгиных больше на земле не будет, жизнь и судьба собрались поставить на них крест. Именно, получалось так.

Неразбавленный «Туламор» вскипятил ему горло, прибавил мужества. Возьми себя в руки, Ладыгин, сказал он себе, спасение приходит на самом краешке отчаяния. У тебя есть дочь. Твоя умная, красивая, талантливая, с ужасным характером Дарья, которую ты обожаешь.

Все так, но он помнил, как был расстроен, когда узнал, что Ольга вынашивает дочь; он не выдал себя ни гримасой, ни словом, но переживал сильно. Крошка Дарья умиляла его улыбками, первыми криками и звуками, смысл которых понимал только он, ранней смышленостью своей, первыми зубками, шажками, ручонками, тянущимися к папе. Он любил, не мог не любить Дарью, но чувствовал, что в его душевном запасе хранится невостребованной еще большая любовь. Всегда помнил изъеденного раком отца, его неполное частое дыхание, горячую сухую руку, слабые слова: «Роди сына. Ты обязан, Петр. Обещай». Он обещал и, кажется, сделал все, чтобы отцовскую волю исполнить. Мания сына долго владела Ладыгиным. Как он уговаривал, как льстился, как подмасливался к Ольге, чтобы она снова понесла и со второй попытки родила ему Федьку – даже имя, в честь прапрадеда, заранее заготовил. Все было напрасно. Ольга тогда еще вовсю танцевала в театре, была у хореографов и публики на виду, продвигалась к первым партиям и потому ножки и фигурку свою чтила превыше материнства. Редкие залеты безоговорочно прерывала абортами, от ладыгинских же просьб и протестов отбивалась жестко, даже зло. Он подумывал было о разводе, но слишком был либо глуп, либо порядочен, чтобы оставить жену с маленькой дочерью. А потом подхватила и потащила жизнь, наука, ученики, симпозиумы, поездки, идея сынорождения периодически всплывала со дна подкорки, но как-то все реже и глуше. Простая история. Сейчас Ольге шестьдесят, ее оплывшая фигура и отекшие ноги с выпученными венами давно не нужны ни мужчинам, ни искусству, а Ладыгин остался без наследника.