Эта его уверенность – в невозможности постижения планов и замыслов Творца, и, соответственно, Его земных и небесных творений, – в нём жила с давних пор: вероятно, он с этим родился. Поэтому, он рано стал понимать, и с годами это его понимание только усиливалось и укреплялась, что любая система рациональная, вышедшая из человеческой головы, любая догма, схема или теория – это всего лишь часть (причём, очень и очень мизерная, микроскопическая) чего-то огромного и необъяснимого, что принято называть коротким и простеньким словом – Мир. И чем, соответственно, больше таких вот "частей" он изучит, тем лучше этот самый Мир и поймёт… Поэтому-то его абсолютно все системы интересовали и все теории – и религиозные, и философские, и естество-научные – все! Ибо в каждой из них, как в спектре, содержалась малюсенькая часть Великой Божественной Правды и Истины.

По этой же самой причине он никогда не любил и не терпел догматов – людей, что остервенело штудируют и потом также остервенело внедряют чьи-то суждения в жизнь, за них как за ширму цветную, очень красивую, прячутся, бездарность, бесплодность и собственное убожество этим умело скрывая. «Суждение, догма, закон, система, – мог бы с вызовом бросить таким вот оголтелым горе-пропагандистам Вадик, – это отражённое и оформленное мировоззрение одного человека или группы лиц, и не более того. И безоговорочно следовать за кем бы то ни было, пусть даже и очень и очень мудрым, высокопарным и разрекламированным, отвергнув при этом других, – значит добровольно самого себя обкрадывать-обеднять, делаться, элементарно, малограмотнее и глупее… Это всё равно что на небе полуночном выбрать одну единственную звезду, пусть даже и самую яркую, – и молиться потом на неё всю жизнь, закрывая глаза на другие, не менее этой лучезарные и прекрасные. Есть что-то ненормальное и ущербное, и по-детски слабое в таком упорном самоограничении и само-обеднении, такой интеллектуальной слепоте, такой однобокости и узколобости, наконец, – болезненно-ненормальное…»

Так если и не думал, то чувствовал Вадик на уровне интуиции, когда ещё дома учился и книжки разные по вечерам запоем читал, оставив любимые лыжи. Потом, в интернате уже, его в этом критическом суждении сильно гениальный Паскаль поддержал, утверждавший в «Мыслях» своих, что «есть люди, заблуждение которых тем опаснее, что принцип своего заблуждения они выводят из какой-либо истины. Ошибка их не в следовании ложному взгляду, а в следовании одной истине при исключении другой»; а ещё утверждавший там же, что «…итогом всякой истины служит памятование об истинности противоположного», что «любое исходное положение правильно – и у пирронистов, и у стоиков, и у атеистов и т. д. Но выводы у всех ошибочны, потому что противоположное исходное положение тоже правильно».

Прочитав однажды такое, Вадик сильно, помнится, возгордился и воспылал душой; всем сердцем, всем естеством своим поблагодарил мудреца Паскаля за поддержку дружескую и руку помощи, поданную в нужный момент: когда его первые философские взгляды ещё только-только формировались и сильно нуждались в опеке, во властной защите чьей-нибудь – как появившийся из-под земли стебелёк.

А уж когда он с Ницше в 25-ть лет познакомился, и его «Заратустру» несколько раз прочитал от корки до корки, – то всех догматов тупоголовых, что по жизни в избытке встречал, и вовсе возненавидел! Как трусов последних и как ничтожество, только и умеющих, что щёки розовые раздувать да за заученные цитаты прятаться – кичиться чужими знаниями и умом. “Сколько истины может вынести дух? на какую степень истины он отважится?