Я распахиваю пересохшие губы и не могу выдавить ни звука. Он так быстро меня нашел, Крутой пришел, чтобы убить меня.Я чувствую это теперь, когда Крутой входит в мою палату тяжелым шагом и останавливается прямо у моей кровати.

Еще недавно он целовал и обнимал, а теперь я боюсь его рук, потому что он умеет делать больно.

Одет дорого, изысканно, шикарно. Широкие плечи и крепкая спина, уверенный шаг, взгляд как у льва – из-под лба, серьезный. Дорогие часы, на пальцах золотые перстни. Прежде мне это нравилось, а теперь пугает до чертей.

Как ты раньше этого не понимала, Даша, он бандит.

Уложенные назад волосы, щетина, полные губы. Цепкий взгляд хищника, волевой подбородок и трижды ломанный нос. Я запомнила это навсегда.

Строгий взгляд Крутого режет меня без ножа, а на его суровом лице теперь читаю только одно – ненависть.

Я не любимая для него больше. Теперь Савелий считает меня врагом, крысой, предательницей.

Запах его парфюма всегда будоражил меня, а сейчас я точно сбитая с радара птица: дезориентированная, не понимающая, как себя вести.

Мне просто страшно. И я боюсь. Его.

– На кого ты работаешь, сука?

Басистый низкий голос, бархатный, чуть с хрипотцой.

Я даже не сразу понимаю его вопрос, настолько заторможена. Мои мысли словно порезали на кубики, и я никак не могу собраться.

Мне страшно. Страшно смотреть на Крутого после того, КАК он меня наказал, страшно даже быть с ним рядом в одной палате.

И воздух словно стал таким густым, мне уже даже эта трубка в носу не помогает.

Легкие сковало обручем, и выхода нет. Только окно, четвертый этаж. Это мое спасение.

Боже, как Савелий теперь смотрит на меня. Совсем иначе, в его взгляде я не нахожу ничего, кроме агрессии, ненависти и злости.

Он прикончит меня здесь, но признаться в том, что я от Мамая, означает навлечь на Алису беду.

Нет, боже, нет, пожалуйста. Для нее такого ада я не желаю.

Теперь я знаю, какой Крутой на самом деле, и я лучше сдохну, чем поставлю под удар сестру. Со мной уже все понятно, что будет, но Алиса должна жить.

Распахиваю двери. Змея на кровати лежит, а я даже по имени ее звать уже не могу, я просто… ненавижу.

Кукла писаная. Лялька голубоглазая, она бледная сейчас как стена. Губа разбита, в носу трубка, на скуле заметный синяк. Рядом капельница, поднос с едой. Неплохо устроилась, в отличие от Фари.

Глазищи свои дьявольские распахивает сильнее, как только видит меня, и я уже сам не верю в то, что совсем недавно обожал ее, своей считал.

Я, сука, сердце ей свое бы отдал, а она предала. По самому больному ударила, отравила меня, и, пожалуй, так, как ее, я еще никого в жизни не ненавидел.

Подхожу ближе, она дергается. В стену серую вжимается, еще сильнее бледнеет. Распахивает губы, мельтешить начинает, ухватившись рукой за одеяло. Что еще она мне нашепчет, какую еще песню запоет?

– На кого ты работаешь, сука?

Простой вопрос, а Воробей только ресницами хлопает. Дьявольская сучья ведьма, о нет, девочка, этот трюк уже не сработает.

Ее глаза в этот момент, боже, а они ведь и правда хамелеоны! Никакие не голубые – фиолетовые темные, практически черные сейчас.

Они мгновенно наполняются слезами, а я бешусь. Что плакать-то теперь, актриса недоделанная. Пусть вон с Моникой пойдет поплачет, которая без мужа осталась по ее вине. Или с Брандо, который родного брата лишился.

– Я в слезы твои не верю, тварь, так что не старайся. Кто твой заказчик, кто тебе платил, кому ты сдавала информацию? – гремлю рядом, и ноль просто реакции. Снова тишина, ни звука не говорит. Трясется как заяц, поглядывает на дверь через мое плечо.