Несколько раз ловила себя на том, что говорю с Агатой по-немецки. В немецком я – такой же чайник, как и в компьютере. Но, по сравнению со знанием итальянского, чайник несколько продвинутый. Я люблю себе всё объяснять. Я задумалась: почему из памяти лезет deutsch? Кажется, поняла: здесь все говорят не по-русски. Мозг усвоил это сразу. Говорить по-русски с синьорами бесполезно. Надо говорить по-иностранному. А из иностранного кое-как я могу изъясниться лишь на немецком. Правда, почти сразу я заметила, что мою подопечную это пугает. Пришлось следить за речью и одёргивать себя. Кто её знает, какие ассоциации возникают у синьоры в связи с моими фразами «Einen Moment! Ich bin jetzt!», «Heute Nacht! Schlaf!» или «Heck, verstehe ich nicht Sie!» В конце концов, Италия участвовала во второй мировой войне. Сначала в союзе с Германией, а потом – с америкосами. Я же не знаю, где и как жила Агата в те годы. Моя мама, например, была в партизанах.

Ну, и ещё с Агатой можно говорить как с дитятей. Вот она разлила воду, вот опрокинула тарелку с супом, вот, пытаясь поднять упавший журнал, так наклонилась в коляске, что чуть не упала. Ругать её как-то неудобно, да и за что? Я делаю строгое лицо, грожу пальцем: «Агата! Ай-я-яй!!!» Агата «Ай-я-яй» поняла и запомнила. Как-то я приготовила ей завтрак, а сама ушла на террасу. Разговариваю по телефону, слышу: Агата захныкала. Заглядываю на кухню: на столе лужа из молока, а старушка смотрит виновато и скулит: «Ай-я-яй, Атася! Ай-я-яй!…» (Атася – это я. Наташа – ей не выговорить).

Глядя на Агату, не хочу дожить до старости. Нет, не так: хочу не дойти до такого состояния. За что природа так обходится с женщинами?

Судя по фотографиям, когда-то синьора была статной красавицей, гордой, ухоженной и довольной жизнью.

И, что теперь? Старушка осыпается пылью, превращаясь в прах. Каждое утро я меняю бельё на её постели, а потом подметаю пол, и у кровати набирается горстка пыли, похожей на пепел. Каждое утро меня передёргивает, когда я смахиваю эту пыль в совок и выношу в мусор.

А ещё, то там, то сям, мелкими кусочками отслаивается кожа. Кусочки рыбьей чешуёй остаются на простыни. Даже не рыбьей, а змеиной.

Когда-то мы с Танькой ходили на выставку рептилий. Подруга моя сама не своя до них. Поддавшись её восторгам, два парня вытащили из аквариума огромного питона. Танька обнимала его, мокрого от воды, и даже целовала в морду.

Я задыхалась от ужаса, но ради неё совершила подвиг. Меня усадили на стул, змеюку уложили на мою шею, Танька защёлкала фотоаппаратом. Я скулила, отодвигая настырное чудище подальше от лица, а все смеялись.

Когда я умолила сжалиться и снять с меня тяжеленного гада, оказалось, что он несколько раз обвил мою левую ногу. Его потащили, я поскакала сзади. Парни еле освободили меня. Я уже рыдала. Танька радовалась как дитя.

За всё это нам подарили кусок шкуры, похожий на гольф. Я разрезала его вдоль и поперёк, Танька выбрала себе понравившийся кусок (это – самая правильная делёжка пополам, когда делит один, а выбирает другой).

Свой сувенир я подравняла по краям и вставила в рамочку. Обрезки засунула в коробочку от фотоплёнки и кинула в рюкзак. Я в рюкзаке таскаю много чего, зачем-то. Недавно обнаружила, что коробочка раскрылась, и шкура рассыпалась на чешуйки.

И вот я убираю за Агатой её прах и думаю, что если бы я была врачом, я практиковала бы эвтаназию. Ну, зачем так жить?

Вот Агата – она что, рада каждому дню? У неё интеллект двухлетнего ребёнка, и она продолжает деградировать.

Моя бабушка, когда дошла до такого состояния, не стала дожидаться своей остановки и вышла на ходу.