Я говорю не о каких-то туманных исторических конструкциях, но о вещах, чей в высшей степени реальный характер невозможно оспорить. Что, к примеру, было причиной поражения Германии и победы союзников в 1918 году? Высокое полководческое искусство Фоша и Хейга и отсталая стратегия Людендорфа? Ни в коей мере! Главной причиной было то, что «немецкий солдат», то есть безымянная десятимиллионная масса, внезапно не захотела, как прежде, жертвовать своей жизнью во время каждого наступления и оборонять свои позиции до последнего бойца. Где произошло это решающее изменение? Не на тайных бунтовских сходках немецких солдат, но в сердце каждого из них, каждого в отдельности. Большинство из солдат едва ли сумели бы найти подходящие выражения, чтобы рассказать о происшедшей с ними перемене; это в высшей степени сложное, судьбоносное в полном смысле слова, психологическое явление каждый из них выразил бы разве что возгласом: «Дерьмо!» Если бы среди солдат нашлись бы обладающие даром слова и если бы их спросили о случившемся, то каждый рассказал бы о множестве в высшей степени случайных, в высшей степени частных (а также и не слишком интересных и не слишком значительных) мыслей, чувств и переживаний; здесь оказались бы письма из дома, личные отношения с фельдфебелем, соображения насчет кормежки и размышления о войне, ну и (поскольку каждый немец немного философ) о смысле и ценности жизни. Не мое дело анализировать психологические процессы, решившие исход той войны, однако думаю, они представляют интерес для всех, кто считает, что рано или поздно эти процессы – или подобные им – должны быть описаны[6].

Для Хафнера, пишущего про Гитлера, а не про частного человека, оказавшегося в государстве Гитлера, этот толстовский подход принципиально не верен. Куда вернее подход Достоевского, немало страниц «Дневника писателя», посвятившего именно политическим играм своего времени. Вот совершенно антитолстовские рассуждения Хафнера из его книги о Гитлере:

[Другая] трудность заключается в господствующей сегодня тенденции по возможности приблизить историю к точным наукам. То есть отыскивать закономерности, прежде всего в экономическом и социальном развитии, преуменьшать роль политического элемента в истории, личного элемента в политике и, соответственно, личности, «великого человека» в истории. Гитлер в эту тенденцию, естественно, не вписывается, и ее приверженец сочтет недостойной для серьезного историка задачу выяснять, что́ один человек, целых пятнадцать лет действовавший в политике, сделал правильно, а что́ неправильно, и при этом еще исследовать его индивидуальные черты, да к тому же если это столь непривлекательная личность, как Гитлер. Уж слишком это старомодно!

Однако стоит заметить: как раз феномен Гитлера доказывает, что современная историография находится на ложном пути – как, впрочем, и феномен Ленина или Мао. С той только разницей, что они оказали непосредственное влияние лишь на историю своих стран, тогда как Гитлер толкнул весь мир в совершенно новом направлении – разумеется, не в том, в каком он хотел; это и делает его случай таким сложным и таким интересным.

Для серьезного историка невозможно утверждать, будто без Гитлера история XX века была бы такой, какой она была. Конечно, нельзя со стопроцентной уверенностью сказать, что без Гитлера Вторая мировая война вовсе не началась бы; но совершенно очевидно, что без Гитлера она, если бы и началась, была бы совсем другой – вполне возможно, с другими альянсами, фронтами и результатами. Сегодняшний мир, нравится нам это или нет, – результат деятельности Гитлера. Без Гитлера не было бы разделения Германии и Европы. Без Гитлера американцы и русские не оказались бы в Берлине. Без Гитлера не было бы государства Израиль. Без Гитлера не было бы деколонизации – по крайней мере, такой быстрой и катастрофической; не было бы азиатского, арабского и африканского освобождения и не было бы такого понижения статуса Европы. Вернее сказать, всего этого не было бы без ошибок и поражения Гитлера. Потому что хотел он совсем другого