Пряный, густой запах пирогов с мясом и капустой наполняет мой рот слюной. Надо же, а я еще думал, что я голоден. Оказывается, я ГОЛОДЕН!

Запах доносится из лавки слева от переулка. Заправляет в лавке дородная, черноволосая женщина в цветастом сарафане. Судя по лицу – добродушная.

Слушайте, а может, зря я так напужался этого мира? Ну, да, куча трупов, исколотых-изрубленных. Стражник, тыкающий в стог сена копьем. Я ведь, в конце концов, не мальчик, а 43-летний спецназовец, прошедший Чечню, Донбасс, Сирию. Мне ли бояться какой-то бабы с пирогами?

Я выхожу и направляюсь к лавке. Женщина смотрит на меня. Кажется, приветливо.

– Тетенька, – говорю, стараясь ввести свою речь в соответствие со своей теперешней внешностью. – Не дадите кусочек, я страшно кушать хочу?

– Кушать, говоришь, хочешь? – ласково переспрашивает она. – Погодь немного.

Торговка поворачивается ко мне своей необъятной кормой и исчезает в доме. Возвращается, держа руку за спиной. Я протягиваю ладонь, ожидая получить хотя бы кусок хлеба.

– На, скотина такая, жри!

Крутой кипяток из ковшика выплескивается мне прямо в лицо. Чудом успев увернуться, я визжу от дикой боли в руке и плече, и, сгорбившись, бегу в переулок. Как помойная, жалкая крыса. Вернее, как крысеныш.

Вслед мне несется отборная площадная ругань торговки.

Кажется, это все. Мир трех лун оказался ко мне еще более жестоким, чем мир одной Луны. Нищий, убогий, голодный подросток-изгой с избитым-переломанным телом, с обваренным плечом и рукой в мире, где для нормальной, добродушной с виду женщины не проблема покалечить ребенка.

Что дальше? Дальше только смерть. Вторая за последние двое суток.

Полностью обессилев, я присаживаюсь на мостовую спиной к стене дома. Если сверху на меня выплеснут ушат помоев, говна или кипятка, как здесь принято, даже не пошевелюсь. Давайте, выплескивайте. Сил нет. Сил.

Сколько сейчас времени? Ничего себе, улицы проклятого Истона уже ровно залиты светом трех лун – Делайи, Мерсо и Ио. Кажется, я отключился здесь, в переулке. В животе уже не урчит – видимо, кишки совсем слиплись, урчать уже нечему.

Рука и плечо зверски болят – такое ощущение, что та жирная тварюка плеснула не водой, а кислотой. Но, нет, конечно, вода, только очень, очень горячая.

Надо что-то делать, иначе сдохну. Я пытаюсь подняться, но чувствую – не могу. Совсем обессилел. Что теперь только лечь – и отдать коньки?

Вот, значит, Сергей Громов, где ты смерть свою нашел, а не в Сирии. В припортовом средневековом городишке под тремя лунами. И стоило ли вообще перемещаться в другое тело, раз так?

Вдруг память Бруно – так вот как звали мальчишку – выдает мне очередную картинку: большая помойка рядом с портом, на которой всегда можно найти полусгнивших, но вполне съедобных еще овощей, плесневелые корки хлеба, а то и что-нибудь получше вроде гнилой, но дьявольски вкусной солонины.

Так вот где ты питался, малой! Что ж, сигнал получен, наш корабль отправляется.

Мысль об овощах, корках и солонине придает мне сил. Я поднимаюсь и, кряхтя, точно старик, колдыбаю к выходу из переулка. По пустым, но хорошо освещенным лунами, улочкам Истона, плетусь в сторону порта.

В порту тихо. Нет ни работяг, ни надсмотрщиков. Корабли у причалов напоминают туши китов. Пахнет тухлой рыбой, гнилой водой и нечистотами.

Я осматриваюсь в поисках тех тюков, что перетаскивали днем носильщики. Предпочтительнее вскрыть какой-нибудь тюк и найти там, например, колбасу, чем рыться на помойке моего Бруно. Но тюков нет. Что ж, значит, помойка.

Честно сказать, я не большой любитель нищих, и, когда был в своем теле, теле спецназовца Сергея Громова, никогда не подавал даже самым жалким на вид бабкам. А смысл подавать, если и у этой бабки, и у моей матери пенсия одинаковая – тысяч пятнадцать. Но моя мать почему-то не выходила на паперть с протянутой рукой, не унижалась. Жила на свою пенсию: да, скромно, да, бедно. Но жила. И на мое предложение помочь всегда говорила: «Сережа, мне хватает, я сама тебе еще помочь могу».