О голубых глазах и русых волосах той, которую он оставил, Василий больше не вспоминал.

В избе было светлее, чем обычно. Горел огонь, и тени от него лизали стены избы; в огромном котле бурлило ядовито-зелёное варево. Старуха сновала между котлом и буфетом, доставая из последнего неведомые Василию травы, подносила их к носу, нюхала и что-то тихонько бормотала. Время от времени она хихикала и потирала руки.

Что-то в её фигуре показалось Василию новым. Какая-то быстрота и проворность появились в её движениях. Вот старуха повернулась к нему лицом – и в глазах, в которых блестели отсветы пламени, он разглядел непонятное ему ликование.

Он сглотнул вязкую слюну и облизал пересохшие губы. Волнение заставило его сердце забиться быстро и нервно, сковало всего его и почти оглушило. Василий увидел, как ведьма помешивала черпаком варево, кипевшее в котле. Теперь оно меняло цвет с зелёного на малиновый, с малинового на синий, а после стало чёрным.

Василий перевёл взгляд на ведьму.

Та зачерпнула из котла чёрного варева в большой медный кубок и поднесла ему.

– Пей, – приказала она.

И Василий, будто заколдованный, медленно взял кубок. Тот был тяжёлым и горячим. И зелье Василий пил – будто кипящую лаву в себя заливал.

А старуха в нетерпении смотрела на него и шептала:

– Пей, пей, пей…

И когда он, выпив до дна, поднял глаза на ведьму, то увидел, как ликующе блестят красные точки её глаз.

Страх взвился в нём, ледяной стрелой прошёлся по позвоночнику, когда Василий почувствовал, что не может пошевелиться. Кубок выскользнул из его ослабевших пальцев и со звоном покатился по полу. А старуха запрокинула голову назад и громко захохотала. Её смех громыхал в ушах Василия колокольным звоном, и он с ужасом увидел, как стремительно старуха начала молодеть.

С жутким хрустом расправлялась её низкая, сгорбленная фигура и обретала формы. Её седые волосы потемнели до цвета вороного крыла, а бледная кожа расправилась, словно лист бумаги, и обрела здоровый розовый оттенок. Старческое лицо наполнилось жизнью, и на нём разгладились все морщины; глаза, со временем потерявшие свой цвет, обрели живую глубину и стали тёмно-карими, почти чёрными, а тонкие губы приобрели злой красный цвет.

От ужаса у Василия перехватило дыхание. Он снова попробовал сдвинуться – и не смог.

А ведьма, молодая и красивая, склонилась над ним и проговорила глубоким низким голосом:

– Ну что, голубчик? Попался.

– Сколько вижу таких, как ты, – сладко выдохнула ведьма, – всё не устаю удивляться, как на свете много глупцов, – она тонко улыбнулась, сверкнув злыми глазами, и наклонилась к Василию. Его сразу обдало горьким травяным запахом. И если бы он мог двигаться, то отшатнулся бы от неё. Но Василий, застыв на месте, даже говорить не мог. И лишь смотрел, смотрел, смотрел в безумные глаза ведьмы, в которых плескалась сама тьма.

Она выпрямилась и тяжёлым шагом прошла к креслу, села. Василий вспомнил, как увидел в царских хоромах портрет юной царевны. Как любовался её красотой.

И сейчас, глядя на ведьму, он всё понял. А ведьма, будто прочтя его мысли, широко улыбнулась:

– Догадался? Молодец.

Василий почувствовал, как от ужаса у него поползли холодные мурашки по спине.

Если на портрете царевна была красива той холёной красотой, которую всегда добавляет художник, желая польстить государю, то сейчас перед Василием сидело воплощение ночи, живая красота которая и притягивала, и отталкивала своей дикостью.

Ведьма была страшно красива. Красива именно той поистине дьявольской красотой, которая даётся лишь единицам из людей в один год из столетия. И эта её дьявольская красота была таковой именно потому, что граничила с уродством. У колдуньи были острые черты лица: высокие скулы и длинный нос с горбинкой, но больше всего бросались в глаза её тонкие красные губы, змеившиеся в злой улыбке. А чёрные глаза… такими и правда душу можно было выжечь.