Самые слабонервные отшатываются.

Папа, очнувшись, спускается на половину лестничного марша.

— В другой раз, Карин, — вроде бы спокойной, но очень жёстко произносит он.

Пожалуй, я впервые я вижу папу в гневе, и этот гнев адресован мне. Папа стискивает перила с такой силой, что я боюсь, что раздастся хруст и побежит трещина, но ни капли вины за собой я не чувствую. На самом деле я чувствую что-то очень похожее на злорадство.

Кто бы знал, что бесить людей… весело!

— А…

— Дамы и господа, — громко продолжает папа, — я приглашаю вас проходить в Большую столовую.

Папа не просто лишает меня возможности продолжать игру, он перекрывает гостям возможность начать обсуждение моего выступления. Сплетни всё равно поползут, но… Сегодня приглашены люди, с которыми у родителей хорошие отношения, так что громких разговоров не будет.

Этикет предполагает, что дальше я буду молчать, но я всё равно лезу:

— Хорошо, я с радостью спою в следующий раз!

Я приседаю в реверансе, как делают все настоящие артистки.

На плечи ложатся руки. Мама, добравшись до меня, под видом заботливых объятий стискивает меня с неожиданной силой. Она явно боится, что я выкину ещё что-нибудь недопустимое.

— Карин, кажется, ты переутомилась? Ты плохо себя чувствуешь? Почему ты не сказала? — мама сыплет вопросами и говорит достаточно громко, чтобы её слышали.

Я понимаю, что родители объяснят мою выходку душевным потрясением — какая девушка останется спокойной перед объявлением помолвки. А ещё я понимаю, что, увы, одной песни недостаточно, чтобы заставить господина Дельси отказаться от намерения породниться.

Вырваться из маминых объятий без борьбы не получится, и я сдаюсь — я хочу прослыть негодной невестой, а не буйной сумасшедшей.

Присутствовать на ужине мне не светит…

Мама уводит меня в сторону кухни, и как только мы остаёмся без свидетелей, разворачивается ко мне:

— Карин, что ты творишь?! Это было омерзительно! Ты не знаешь, что у тебя нет ни слуха, ни голоса, что ты должна молчать.

Попробуем ещё раз.

— Молчать я не буду, мама. Это раз. Два. Мне нравится петь и я буду певицей. Если вы с папой находили учителей, неспособных оценить огранить мой талант, это ваши проблемы. Гости слушали открыв рты. И три. Замуж за Берта я… Не. Пойду.

— Карин, хватит. Возвращайся в свою комнату, а завтра я приглашу врача, и тебе выпишут успокоительные капли.

Оу…

Резко отвернувшись, мама оставляет меня в одиночестве “думать о своём недопустимом поведении”, а я провожаю её взглядом и неверю своему счастью. Вместо того, чтобы проводить меня до спальни и запереть, мама торопится к гостям, а мне предоставляет полную свободу.

Да я с радостью!

Пользуясь общей суматохой — слуги вынуждены спешно подавать закуски раньше времени — я прохожу к кухне, но сворачиваю немного раньше, к чёрному ходу. Я снимаю с вешалки чей-то плащ, закутываюсь, чтобы прикрыть слишком лёгкое платье, и выскальзываю из дома.

Порыв сбежать совершенно спонтанный, но не возвращаться же.

Разумеется, я не собираюсь сбегать по-настоящему. Я вернусь через два-три часа, и я даже буду надеяться, что моя вылазка останется незамеченной. Когда я сворачиваю в ближайший проулок, у меня ещё нет ответа, куда я иду, ноги сами несут меня, и вскоре я оказываюсь на одной из освещённых улиц.

Я растерянно оглядываюсь — уже стемнело, мрак разгоняют только молочно-белые тусклые шары и редкие вывески лавок, владельцы которых не пожалели денег на магическое освещение.

Зачем я сюда пришла?

Я хотела написать сеньорите Найрин Далл, но почта уже закрыта.

— Газету, госпожа? — предлагает мне вынырнувший из темноты босоногий мальчишка.