Странные очертания административного здания шахты, копра, террикоников, приземистый, ровный город, съеденный расстоянием, неряшливые и вместе чопорные горы на заднике, натужное солнце, окруженное жидкими, бессмысленными облаками, казались иллюзорными в прозрачных, чуть колеблющихся испарениях тундры и замечательно дополняли чистый, прелестно интонированный зудом и стрекотом гнуса и прочей живности голос Егора.

– Возьмем, красота. Тут, братцы, не высшая гармония, а восприятие. Отсюда весьма прилично владеть собой… Таки вы имеете перед собой созерцателя мастера. Да, существует в подлунном заведении такая должность. Имею честь… Ну например, элементарная тундра – тухлая равнина, скажет иной. Ничего подобного! Надо уметь вникнуть… Что делает мастер? Он готовится. Перед актом созерцания мне потребно ни о чем не думать, заполучить состояние сытости, умиротворения, легкой дремы. Когда достигаю отрешения, иду и смотрю. И меня принимают. Вашего слугу приветствуют бездны, жмут руку громады космоса. Я – молекула мироздания и это вершина. Ситуайен Егор дышит бесконечностью и проблемы бренности перерабатываются им как нюансы величайшей соразмерности… Йес, на полочке умение не лежит. Нужен подход. Здесь и поджидает йога, мальчики.

Он звучно сморкался, участливо вытирал руки о замурзанные штаны.

– Но тундра, братцы, это семечки, вот есть какая жизненная величина. Плот. Апофеоз, говоря иначе… Вообразите, тут неподалеку существует речка, Кижим. Юркая, сволочь, по весне бесподобно. Стремительность движения, ароматы веселых, искристых, липких брызг. По берегам кедр, береза, вездесущий вереск… А ель? Она же, мерзавка, прет в нос, что твой локомотив… И игра моих мышц. Зрение, слух, все совокуплено в динамике. Представляется, вещи, явления, реальность имеют определенную энергию и я суть эквивалент, если хотите, мерило. Чувство предельного постижения…

Парни слушали Егора открыв рот и вытаращив глаза. У Игоря не исчезало чувство, что их дурачат, но так прекрасно и насыщенно, что от этого не стоит избавляться. Через четыре дня общения он заставал себя погруженным в мир странной ауры, от фигуры Егора шли флюиды. Когда тот садился вдруг, не мигая и совершенно не щурясь смотрел на солнце, возникало приторное нытье в желудке.

Уже сами пускались в философические словоблудия, Игорь ловил себя на том, что рассуждает мысленно относительно Марины лежащей рядом на пляже: а что, у девушки нос вполне греческий. И вообще, как там у Заболоцкого насчет красоты: «Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» Дошло до того, что стал говорить об этом вслух. Марина поднялась и с застывшим лицом неловко принялась одеваться. Встрепенулась Соня:

– Ты куда?

Та ответила беспокойно:

– Я забыла… мне надо. – Ушла.

– Ну, ты и дурак, – одобрила Соня.

Игорь расстроился: вне всякого сомнения, дурак. Ему нравится Соня, но никак не Марина, стало быть, все – нелепость… Зачем-то вспомнил, как маленький был оскорблен в мировоззрении страданиями матери по поводу основательной болезни отца:

– Он так мнителен, эмоционален. Такой трусишка, такой неприкаянный, ах как ему не по себе.

Ее самозабвенная любовь оделяла ревностью и коробила. Как можно – коль скоро отец так слаб, не мужествен, его и любить совершенно наперекор правил. Любят исключительно сильных, людей способных на свершения. Отец никак сюда не умещался. Нет-нет, это нелогично. Тождественно он огорчался относительно того, что закадычный друг Вадик Несмеянов влюбился в толстую и несуразную, еще и язвительную Юльку Серебрянникову. С ее-то фигурой! Женщина как предмет страсти возможна не иначе с пропорциональным контурами тела и правильными очертаниями лица… Категорический идеализм был попран классе в девятом, когда ханурик Сережка Спирин начистил нюню амбалистому Ляпустину. Игорь призадумался, может, и ему стоит не бояться вечного сатрапа Сапегу? И вообще, мир, товарищи-граждане, не говоря уж господа, ой как несовершенен. Это явилось чем-то подле открытия. Однако смущал взор в зеркало – ах как удобно считать себя ущербным, какая прекрасная оборотная сторона идеализма.