– Своих-то давно видел?

– Сына неделю назад, мама позавчера приходила.

– А…

– Давно.

– Не очень-то ты разговорчивый трезвый. Точно бездомный.

– Грустно, Соня. А дом, это когда в воспоминаниях горечи нет… Бездомный, да.

– Так займись чем-нибудь наконец. Кредиты когда-то закончатся.

– Нечем. И скучно.

– Вот, счастливый человек. И какая польза от ничего? – (Опять двадцать пять!)

– Соня, я нянчу чужого ребёнка, приношу тебе регулярный доход, ты кормишь, поишь и делаешь сны людей волшебными. Я – полезен.

– Злишься.

– Констатирую.

– Кого можно было споить и снюхать – все на той стороне. Чего мне стыдиться?

– Ну уж нет! Стыдятся совестливые, а у тебя, моя дорогая, – расчёт. Но я без претензий. Самогон отличный! И капуста – шик! – как раз принесли.

– Матвей!

И без того круглые глаза Софьи округлились ещё больше, точно нацелились на кого-то за моей спиной: так она выражала гнев, становясь при этом чертовски желанной. Изюминка – лёгкое косоглазие – делала её похожей на беззащитную и доверчивую Рибу МакКлейн в исполнении Эмили Уотсон^>5. Однако не так проста была наша «бабушка» Соня, владевшая, по сути, полулегальным алко- и наркопритоном.

– Осуждаешь? – послышались стальные нотки, знакомые каждому пропойце в нашем околотке.

– Осиздаись! – попробовала Машенька грозно сымитировать подружку и бухнула вилкой о стол.

– Нет, нет, девчонки, сдаюсь! Кому-то же надо занимать нишу, – не понимаю, отчего просочилась язвительная ирония. – Даже цыгане теперь наркотиками не торгуют и детей не воруют.

– И незачем. Эти промышляют душами, – отмахнулась Софья – отходила она также легко.

– Выедки! – вставила веское слово и Маша с набитым ртом.

– Кушай, кушай, моя хорошая. Не обращай внимания.

– Ну? За новый мировой порядок? – я поднял первую гранёную соточку с горкой (терпеть не могу графины), подцепил стожок капусты с клюковкой и поскорее выпил.

– И кому нужен такой порядок? Любой порядок? – вздохнула Соня. – Ни кулаков, ни правды.

– Так кулаками давно не защищаются, Софья, и не защищают: ни добро, ни зло, ни себя. Да и ни к чему оно. Когда в перспективе нет идеи – это свобода, порядок, как есть: всегда можно ответить нажатием кнопки. Плюнул на людей – достиг нирваны… Уф! – от первой всегда бросает в жар. – Из чего ты это делаешь, Соня?

– Злой ты, Мотя. Сегодня – особенно злой! Приходи вечером, поговорим.

– Машеньку уложу – приду… Погуляем пока.

– Опять к цыганам?

– Попробую. Может, скинут немного.

– Попробуй, – Соня брезгливо поморщилась. – Я против тварей бессильна.

И невозмутимо вернулась за барную стойку готовить кофе. Я же допил одну за другой оставшиеся соточки, не без удовольствия захрумкал капустой, вытер липкую мордашку Машеньки, успевшей «зарклепить» косички сгущёнкой до откисания в тазике, извинился-таки на всякий случай и был награждён очаровательной улыбкой Золушки. Мы вышли под небо, обсеянное золотыми чешуйками, подобревшее, вселяющее надежду и не торопясь побрели к цыганам. Бояться нечего: ни погода, ни люди их не заботили. Напротив, они оставались приветливы и дружелюбны. Но непоколебимы, да. Ещё никто и никогда не пришёл к компромиссу с кочевниками.

В первое время, когда всё это случилось, перекопали чуть ли не всю долготу в надежде найти лазейки. В Иркутске вспомнили о дореволюционных коллекторах и о подземных ходах, большая часть из которых оказалась мифом, подкопы рыли. Без толку. Вязли в субстанции, на какую бы глубину ни опускались. Один чудак вертикальную шахту пробил во дворе дома на Марата, воду откачивал, стены изолировал, до двадцати метров дошёл, пока не завалило насмерть. На «полуострове» два пацана и жена остались. Поднимать не стали: закупорили дыру по просьбе вдовы, крест поставили, как напоминание, и на другой стороне такой же установили, зеркальный. Феерическая голгофа и ныне в цветах с обеих сторон: всё-таки первая жертва психологического митоза