Во время уборки я наткнулся на свою старую работу, то был Аполлон, написанный мною на третьем курсе. Забавно, внизу я оставил надпись – «познай себя».

– Мне нравится! Это твоя работа? – раздался женский голос позади.

– Мне нравится, – тихо повторил я. – Разве в искусстве есть такое понятие, как «нравится»? Все вы мастера сводить все к себе. Вот только если мне не нравится Мадонна Рафаэля, значит ли это, что картина перестает быть искусством? В конце концов, какая разница, что кому нравится, а что не нравится? Мы ведь ничто, не так ли? Как ты можешь, будучи художником, мыслить подобными категориями? Разве искусство создается не ради великой идеи, нежели для симпатии индивида? Вот дай дураку почитать что-то толковое, и он скажет: «Мне не нравится!» А почему он так скажет? Потому лишь, что неспособен понять. Но дурак еще ладно, он хотя бы честен в своей дурости. Куда хуже те, которые не понимают, но при этом ищут, как бы привязать это к себе; они акцентируют внимание на каких-либо абстракциях, вырванных из контекста, и говорят: «Мне это нравится». При этом не смыслят в этом ничего, лишь делают вид, что смыслят, – эти хуже прочих. Увы, по-настоящему может оценить только тот, кто постиг муки творения.

– Разве, чтобы мне понравилась какая-либо вещь, я должна понимать, как она сделана? – удивленно спросила незнакомка и опустила взгляд на сумочку, что была у нее в руках. – Хм, а вот чтобы оценить, скажем, сумочку, я должна уметь шить?

– Искусство – это не сумочка, искусство – это не вещь…

– Хочешь сказать, что вот та картина или даже этот рисунок у тебя в руке не есть вещь? Но что же это тогда? – ухмыльнулась незнакомка.

– Вещь, – с раздражением признал я, – но только ли вещь? – Я было набрал воздуха, собираясь продолжить речь, как она перебила меня.

– Вот так, – вздохнула она, – подходишь к человеку, чтобы доброе слово сказать, а он тебе выдает такое… Говорит о каких-то категориях, начинает намекать, мягко говоря, на твое невежество, так еще и заключает, что мы – ничто, – рассмеялась наконец незнакомка.

– А разве ты есть что-то? Ну вот что? – утомленно вымолвил я.

– Все очень просто! Я – Ася, вот кто я.

– Повторюсь: ну и что ты есть, Ася?

В этот раз она не спешила отвечать, а лишь молча приблизилась ко мне и шепнула:

– Хватит. – Ее взгляд вмиг сделался серьезным. – Всем нам горестно, все мы скорбим, умер наш учитель, он был хорошим человеком и прекрасным преподавателем. Так что перестань дуться и вредничать, зачем ты наполняешь это прекрасное место негативом? – Тут она снова ухмыльнулась и спешно удалилась.

Помню, в те минуты я стал себе противен, ведь я не чувствовал горечи, не чувствовал скорби от утраты. Ничего не чувствовал! Если бы Ася тогда меня спросила: «Неужели сейчас так важны вопросы об искусстве?» – я бы непременно ответил: «Да, важны!» Ведь что-то страшное случилось еще до смерти Учителя. Его смерти предшествовало мое изгнание из рая, я был беспокоен в себе самом. Я сделался лишь мыслящим телом без чувств. Чего бы ни коснулись мои мысли, я обнаруживал лишь бессмысленность, которая сводила с ума. Те, некогда желанные мною общества, теперь же были словно враги. Мое прошлое было перечеркнуто раз и навсегда – оно тоже стало видеться мне ложным. Себя же я считал пробудившимся ото сна, вот только что делать с новой явью, я не знал. Я жаждал лишь ответов и ничего более.

По завершении уборки Ася снова подошла ко мне, она захотела пройтись. Я не был против, тем более, как оказалось, нам было по пути. Мы шли вдоль советских домов, на улице было светло и жарко. Мы молча прошли около ста метров, пока Ася не нарушила тишину.