Пусть теперь хоть кто-то попробует сунуться ко Мне. Полиция, психиатры, Алекс, родители… Теперь они пыль по сравнению со Мной. Если полезут – с них Я и начну показывать миру Себя. Будущего властителя. Мессию Цвета. Пророка изначальной сути.

На лёгкие рези в животе я не обратил внимания.

Дорогая Линда!

Решил в очередной раз написать тебе, хоть и давно понял, что это бесполезно. Ничего не могу с собой поделать – рука сама тянется к листу и ручке, и я пишу, пишу, зачёркиваю, рву, пишу вновь. На днях даже кинул письмо в камин, бросился за ним, ожёг руку, но оно всё равно сгорело. Я убеждаю себя в том, что письма мои никому не нужны, ты никогда на них не ответишь, однако в такие минуты меня словно ведёт какая-то сила, которой я не могу противостоять.

В заповеднике нашем, на северной его оконечности, вырубили часть деревьев. Проклятые чиновники смогли выписать разрешение на строительство в обход всех и всяческих законов, и скоро там будут коттеджи, наверное, целая сотня. Я ходил к начальству, но все только разводят руками, хмурят брови и многозначительно тычут пальцем в потолок. Написал в правительство, но мне никто не ответил. Зато немного повысили зарплату – может, хотят купить моё молчание, как думаешь? Правда, напрямую меня никто ни о чём таком не просил, чем я и пользуюсь, не переставая писать жалобы всюду, куда только можно. Конечно, я уверен, что не получу ничего, кроме проблем, но моя совесть будет чиста. Я уверен, ты бы поддержала меня – со мной ты никогда ничего не боялась, помнишь?

Старенький наш дом скрипит всё больше. Мне кажется, он грустит без хозяйки. Лестница на второй этаж на каждый мой шаг отзывается треском – давно пора заменить опоры, но у меня руки не доходят. Да и не хожу я туда почти никогда. В нашей старой комнате всё осталось по-прежнему, я не трогал даже фигурки птиц, что мы с тобой привозили из путешествий. Я захожу туда лишь изредка, смахнуть пыль с книжных полок и посидеть минуту-другую на нашем любимом кожаном диванчике. О, помнишь, скольким умопомрачительным моментам нашей любви он был свидетелем? Знаешь, я никогда всерьёз не хотел настоящую большую кровать, хоть порой и говорил тебе обратное. Мне кажется, когда у нас с тобой был только диван, в нашей любви оставалось что-то от сумасбродной юности, когда взрыв между нами мог произойти в любой миг и где угодно. Кровать, полагаю, стала бы шагом к скуке. А теперь она мне и вовсе не нужна – я сплю на кушетке в большой комнате, там, где камин и бар. Да, я пью. Не скажу, что много, но достаточно. Знаю, ты меня могла бы осудить, но что прикажешь делать? Вечерами тут довольно одиноко. Прибой всё так же монотонно долбит в обрыв за окном, навевая тоску и желание скорее забыться. Помнишь, Линда, как мы сидели на этом самом обрыве, и болтали о том, что всё пройдёт, наш дом рухнет и будет занесён пылью веков, а океан будет всё так же однообразно и могуче нападать на берег, чтобы в следующий миг отступить, а после вновь броситься в атаку? Может, ты и забыла о том разговоре, а я вспоминаю его почти каждый день, настолько он запал мне в душу.

Наш старый Бильбо умер, Линда. Двенадцать дней назад. Я держал его лохматую ушастую голову на коленях, гладил, пока он не испустил последний вздох. О, как он скулил и лаял за день до этого! Доктор в городе сказал, что у Бильбо опухоль, которую уже нельзя оперировать, и всё, что можно сделать – облегчить его страдания. Дал таблетки и уколы, я исправно делал всё так, как он написал на бумажке. Но в предпоследний день ничего не помогало. Как бедняга мучился! Ничего не хотел есть, даже любимые лакомые мясные обрезки, что я всегда брал для него у пузатого мясника, помнишь такого? Бильбо просто лежал и скулил, я не знал, что делать, и этот кошмар продолжался три часа. Потом он заснул. А наутро он не издал больше ни звука, только смотрел грустно, видимо, понимая, что конец его близок. Съел всё-таки мисочку мясных обрезков, выпил воды, немного полежал на солнышке, а потом пришёл ко мне. Клянусь, Линда, в его глазах стояли слёзы! Наш старый верный Бильбо плакал, чуя смерть, и я плакал вместе с ним. Я присел на его подстилку, положил его голову себе на колени и сидел так четверть часа, пока не понял, что Бильбо больше не дышит. Я похоронил его за домом, положил в яму его стальную миску с выгравированной косточкой, которая была с ним почти с самого щенячьего детства.