Выволокли тушу на улицу. Протащили несколько метров по грязи, оставляя за собой на земле кровавый след. Подтянули к настилу и перевели дыхание. Кабан был тяжелый, да и сил после вчерашнего не хватало. Кое-как уже втроем встянули тушу наверх. Отец принялся за лампу. Несколько раз чуть нервно чиркал спичкой по коробку. Без результатно. Повторил. Лишь с пятой вышло. Загудело, регулируемое вентилем на баллоне, пламя. Настроив его на нужный лад, он принялся смолить. Шерсть дыбела. Вскакивала строем, как рота почетного караула. Затем от жара волоски скручивались до исчезновения. И пеплом убегали по ветру. Шкура чернела. Быстро, почти моментально.

Он закурил. Запустил дым в легкие, выпустил через ноздри. Погладил их так приятно и сладко. Младший улыбался в стороне. Наверняка, потешаясь с его помятого вида или приметив следы блевотины на одежде. Да, он хотел умыться, переодеться, но пока не мог. Уж так сладок был дым этой сигареты, так одурманивающе приятен.

Свернув с дороги, уперся в калитку. Довольно хрупкую, как-то несуразно окрашенную рамку с крючком. Металлические уголки, к которым то тут, то там прикручены такие же металлические прутья, наподобие узора. То ли солнце, то ли снежинка. Калитка заскрипела. Тонко и жалобно. Словно, живущий там пианист изобразил что-то очень грустное.