Кум плюнул себе под ноги, и дверь в камеру закрылась. В ней вновь стало темно и тихо.

– Слушай, Петрович, нам надо что-то делать. Эти «вертухаи» нас тут сгноят. Это факт….

– Бежать, что ли? – спросил Краснов.

– Да отсюда, ты хрен на «лыжи встанешь»…. Я просто хочу связаться по тюремному «телефону» и организовать нам с тобой нехилый «грев». Жрать хочу, как медведь бороться.

Сказанные опером слова очень тронули Краснова. Он знал, что за «измену» Родине, которую ему вменяют, он точно получит расстрел. Еще были свежи в памяти репрессии над Тухачевским, Якиром, Рокоссовским. Так– то были боевые генералы, которым немалые сроки дали, что уж говорить о сотнях и тысячах простых майорах и капитанах, расстрелянных по доносам своих же сослуживцев.

Времени оставалось очень мало, и он решил через Ферзя передать весточку жене и сыну.

– Саша, у нас, наверное, есть еще пару дней. Я знаю, что я сюда, в эту камеру больше не вернусь, а Ты наверное, сможешь увидеть Валерку и передать ему мои последние слова.

– Петрович, о чем это вы? Я думаю, что суд во всем разберется. Этого же не может быть?

– Может, Саша, может…. Мы, просто заложники своего времени…. Нам не повезло….

Фирсан смахнул рукой слезу со щеки и, вскочив на деревянный настил, заорал:

– Суки, как я вас ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

После чего он без всякого отвращения прыгнул в вонючую жижу, и постучал алюминиевой миской по стояку канализации. В ответ моментально послышались стуки со всех этажей тюрьмы.

– Эй, эй! – проорал он в трубу.

– Говори, – донесся глухой звук.

– Каторжане, я с хаты восемь три – Ферзь мое погоняло…. Меня мусора в трюм запрессовали – на пятнадцать суток. Второй день не кормят, ломают…. Если кто может, подгоните «грев». Жрать хочу, курить хочу, аж шкура от вшей чешется!

– Базара нет, браток…. Сейчас все сделаем, – послышался гулкий звук.

Фирсан отошел от трубы, потирая от радости свои руки.

– Сейчас, Петрович, у нас и хлеб, и «бацилла», и табак будет, – сказал Фирсанов. – На пока, покури.

И Сашка протянул последнюю папиросу Краснову. Петрович дрожащими руками взял папиросу и дунул в гильзу. В этот момент на его глаза накатилась крупная слеза. Конечно же, ему было сейчас трудно говорить. Ожидание своего конца могло утомить любого, даже самого сильного духом человека. Затянувшись три раза, майор оторвал кусок гильзы зубами и передал папиросу Фирсанову.

– Кури!

Минут через двадцать в стояк кто–то постучал. Сашка спрыгнул на пол и подошел к трубе.

– Эй, – обозначился он.

– Ферзь, держи «грев»! По «киче» прогон пошел, что ты в «трюме», так что не переживай, все будет путем…. Каторжане все в курсах…. Чем можем, тем и поможем!

– Давай, ловлю! – прокричал он, и отошел от трубы.

Сверху послышался звук падающей воды, который бывает обычно после того, как арестанты промывают парашу. Вновь вода с шумом вырвалась из отколотого куска трубы, только на этот раз вместо дерьма, выскочили аккуратные круглые колбаски, связанные веревкой. Фирсанов отцепил их, и три раза ударил миской по трубе.

– Спасибо, братаны! – крикнул он в нее. – «Грев», принял! Срите только меньше, а то меня вашим дерьмом скоро затопит, – прокричал он следом, как бы шутя.

Отмыв пропитанные парафином оболочки «торпед» от остатков человеческих фекалий, он аккуратно развернул туго скрученные газеты. В одной «торпеде» лежало больше пачки папирос и спички. В другой был завернут табак, перемешанный с махоркой. В третьей «торпеде» лежал кусок сырокопченой колбасы и шмат сала, граммов на триста.

– Во, бродяги, дают! Колбаса, «бацилла», куреха! Что еще каторжанину надо? Продержимся, Петрович! Ты сам своего сына увидишь и все ему расскажешь…. Правда, Валерка твой, мою кралю отбил, но я теперь не серчаю на него…. Правильный у тебя, батя, пацан!