Публика ликовала. Ни конная полиция, ни пехотинцы, конечно, не смогли сдержать толпу, бросившуюся на поле. Васильева подняли на руки, начали качать, а потом понесли на руках как триумфатора.

– Пардон, французы! Русские могут! – кричали со всем сторон.

– Ну как? – спросил он Кебурию, когда, наконец, удалось выбраться из объятий публики, и он сидел рядом с другом за столом, накрытым белой скатертью на банкете в ложе ипподрома.

– Молодец, Саша! Я переживал, что опять что-то пойдёт не так. Но ты герой! – Виссарион обнял друга и дважды расцеловал в щёки.

На следующий день Васильев поднялся на тысячу метров. Полёт его длился тридцать семь минут. Он одновременно поставил всероссийский рекорд высоты и продолжительности.

Уже через пять дней дня друзья отправились в турне по Волжским городам. Всё это время оба провели в паровозном депо в компании инженеров и механиков, ремонтируя аэроплан Кебурии. Заменили погнутый лонжерон, стойку шасси, все до одного тросы, чтобы быть уверенными в надёжности.

В понедельник шестого сентября оба «Bleriot» были погружены на буксирную баржу. А сами авиаторы на пароходе общества «Кавказ и Меркурий» под звуки оркестра и крики восхищённой толпы отплыли от Нижегородской пристани.

Сколько душ сокрыто в теле?

Я менялся всякий миг.

Самого себя доселе

Не прозрел и не постиг.

И в душе ни на минуту

Я смирить не властен смуту, —

Умножаясь и дробясь,

Сам с собой теряю связь.

И душа моя стремится

Самое себя прочесть:

За страницею страница,

За благой – дурная весть;

Мимолетных мыслей прах,

Позабытый на полях…

Мой ли почерк? Мой ли слог?

Я не знаю. Знает Бог.

Фернандо Пессоа

– А нашему приятелю Мюллеру я рекламацию всё же отослал, – сказал Кебурия, глядя на проплывающую встречным ходом груженую лесом баржу, которую тянул упорно пыхтящий углём буксир.

Виссарион курил на верхней палубе дорогие папиросы фабрики Асмолова с золотым ободком, купленные на первый гонорар за полёты. Ветер сорил искрами в начинающее темнеть небо и относил к левому берегу тягучий запах смеси турецкого и египетского табаков.

– А телеграмму Кузминскому в Петербург?

– Конечно! Тоже через германское посольство. Думаю, так вернее.

– Всё правильно, – Васильев привычным жестом пригладил усы, – у немцев в таких делах ordnung. Наши могут и потерять. Иногда мне кажется, что беспечнее русских только французы.

– Это потому что ты не был в Грузии, дорогой Александр Алексеевич. Вот прилетишь в Тифлис, встретишься с настоящей беспечностью. Ты думаешь, откуда она берётся в характере? От красоты она берётся. От того, что живёт человек и видит, что Господь сотворил для него целый чудесный мир. Так чего волноваться? Устанешь, ляжешь спать под любым деревом, проснёшься, снимешь с этого дерева плод, вот и сыт. Видел бы ты, как цветёт алыча по берегам Куры! А как пахнет нагретым виноградом в Авлабаре! Полетим с тобой над горами, да над долинами, всё на свете забудем. Это же мечта моя: взлететь в Тифлисе, а приземлиться уже в Батуми, на море. Как два орла полетим!

– Какие же вы мальчишки, господа! Большие мальчишки, – почти пропела Лида, подойдя к друзьям и взявшись за поручень между ними.

– Когда я выходила замуж за выпускника юридического факультета, я была уверена, что меня ждёт скучная, но спокойная жизнь жены адвоката. Как же я ошибалась! Мой избранник оказался романтиком и авантюристом. И друзей нашёл себе под стать, таких же башибузуков.

– Неужели ты сожалеешь? – Васильев, смеясь, обнял жену.

– Ничуть! Но посмотрим, как отнесётся ко всему батюшка. Уверен, что он прибудет на ипподром, чтобы посмотреть на увлечение своего безумного зятя. Так что, если что пойдёт не так, и если ему не понравится…