Наконец, повздыхав, приступил к сборам. Из-под раскладушки вытащил прелый рюкзак, отряхнул, распорол молнию, сложил запасные веревки для санок, полный термос горячей воды, банку коурмы, точило, спички. Хворост, заготовленный для дома, дабы не тащить лишнего, решил не трогать – растопку для костра рассчитывал отыскать в лесах. Стрелы, заточенные со вчерашнего вечера, сложил в колчан, размещенный в боковом сетчатом кармашке, для надежности подкрепил стяжкой. Сходил в комнатку-склад за луком, вытащил охотничьи санки. У двери, целиком собравшись, каким-то лихорадочно-заведенным взглядом окинул дом, будто тому предстоял многочасовой бег от своры гончих, надел теплый подшлемник, опустил на глаза горнолыжную маску, набросил капюшон и – навстречу пурге, борьбе с непогодой.

Пустошь встретила Дина по-зимнему сурово, враждебно. Ветер ударил кулаком в лицо, тугим воздушным напором по-борцовски уперся в грудь. Небо потерялось за набрякшими от крови тучами, за мечущимися снегами. И где-то за малахитово-черными коловоротами расплывчато маячили темные огрызки деревьев, хрустели ветвями и стволами, точно костями. В такую погоду по-хорошему бы дома сидеть, в тепле, но Дин уперт, как баран, и принятых решений не меняет.

– Ничего-ничего, выстоим, не струхнем… – хорохорился Дин, волоча санки, тонущие под снегом. – Еще посмотрим кто кого! Полчаса побесится – и нет бури, рассосется все. Плавали, знаем…

И будто в воду глядел: и часа, наверно, не прошло, а гневный буран ослабел до легонькой поземки. Выглянуло оранжевое солнце, приветливо взыграли под лучами вылизанные ветрами сугробы, холмики, изморозь на пнях, камнях, на дне ухабин. Небеса распростерли свои кровянистые шелка, погнали тучи далеко на восток. И все разноцветно искрилось, слепило Дину глаза, словно земля разродилась мириадами звезд.

А вскоре начало появляться зверье. В основном потрошители, встречались мясодеры, грызуны. Всякая мелочь, примечая человека, пугалась, отходила в глубь лесов, хищники же проявляли интерес, следили, принюхивались, даже тайком преследовали издали мелкими группами. Дин опытным глазом подмечал зреющую опасность, спешно менял маршрут, грозил натянутой стрелой особо наглым. Он, хорошо помня последнюю встречу с волками, отныне боялся нарваться на стаю и размышлял, прикидывал: можно ли как-нибудь заманить одного, чтобы не вспугнуть остальных? Неплохо бы проделать старый фокус с гранатой на веревочке или расставить скрытые капканы, но ничего из этого давно нет, оставалось только что-то выдумывать на ходу.

«Жаль, что даже хлопушки никакой в кармане не завалялось… – сожалеюще думал Дин, – а то волки-то охотно ведутся на шум, забывают друг про друга, часто остаются без пригляда вожака. Здесь главное – не зевать: один выстрел – и все. А у меня вдобавок лук – бьет тихо…»

Но возможность выцепить кого-нибудь из потрошителей никак не подворачивалась. Не охота на деле получалась, а салочки какие-то: Дин от волков, те – за ним, и наоборот. Это изматывало, удручало, выбивало из колеи: забеги по глубокому снегу отнимали массу сил, без конца хотелось пить, а воды в обрез, каждая капля на счету. Так, в неудачах, без настроя, с улетученным охотничьим энтузиазмом, впустую пропадали часы, утекали сквозь пальцы. Дела не делались, все шиворот-навыворот, словно потешался дьявол. В конце концов, Дин пал духом, изнемог и, бубня матерщину, обустроился на вынужденный привал под обвалившейся крышей кирпичного сарайчика, примеченного еще с прошлых вылазок.

– Ну что ты будешь делать, а?.. Как сговорились, что ли? Не получается никак никого выдернуть. Табунятся все, как стадо овец, – и хоть ты лопни! – возмущался Дин, подбрасывая в скромненький костерок свежие веточки. Огонь неудержимо цеплял угощение вишнево-золотистыми язычками, пробовал на вкус, смаковал, а потом съедал до праха, жарко выдыхал, точно нутро натопленной печи. – А ведь нельзя мне домой без добычи приходить… Еще и снега нужно натаскать… – и рассыпано доканчивал: – Эх…